— Боже мой, господин Сид! Как же я испеку им волшебный пирог? Я ничего в этом деле не понимаю и никогда о таком пироге даже не слыхивал.

— Ну, ладно, я сам испеку его для тебя.

— Неужели вы сделаете это, сударь? Да ведь я стану молиться тогда на вас, голубчик. Я буду целовать прах от ног ваших!

— Ну, ладно, ладно, я уж, так и быть, сделаю это для тебя, так как знаю, что ты человек услужливый и охотно показал нам беглого негра. Советую тебе только быть с волшебным пирогом поосторожнее! Когда мы его к тебе принесем, ты должен сейчас же обернуться к нему спиной. Мы положим его тебе в корзину, а ты остерегайся, чтобы не взглянуть на него даже мельком. Не советую тебе также глядеть, когда Джим будет вынимать пирог из корзины. Это, видишь ли, вещь заколдованная, а потому мало ли что может случиться. Само собой разумеется, что ты ни под каким видом не должен до него дотрагиваться.

— Помилуйте, господин Сид, что вы говорите!.. Разве я стану до него дотрагиваться! Да если бы мне дали десять тысяч биллионов долларов, я все-таки не согласился бы коснуться до него пальцем!

Все было у нас улажено. Мы отправились поэтому на задний двор, где валялись в куче разные отбросы, старые сапоги, лохмотья, разбитые бутылки, негодные жестянки и т. п. Разбираясь в этом хламе, мы отыскали старую жестяную умывальную чашку, заткнули по возможности плотнее оказавшиеся там дырки и снесли ее в погреб, где хранился у тетушки запас муки. Мы позаимствовали, или стянули, полную чашку этого снадобья, а затем отправились завтракать. По дороге мы при хватили с собой два больших гвоздя. Том нашел их очень пригодными для арестанта, чтобы выцарапать ими на стенах тюрьмы свое имя и грустную повесть о своих злоключениях. Один из гвоздей мы опустили в карман передника тетушки Салли, висевшего на стуле, а другой засунули в ленту на шляпе дядюшки Фельпса, лежавшей на письменном столе. Дело в том, что дети нам рассказали, что их папаша и мамаша собираются навестить утром беглого негра. Затем мы уселись завтракать, причем Том опустил оловянную ложку в карман дядюшки. Что касается тетушки Салли, то она еще не приходила, а потому мы должны были ждать ее с завтраком.

Она пришла, наконец, страшно взволнованная, раскрасневшаяся и сердитая. С трудом лишь сдерживая себя, пока ее муж читал молитву, она принялась разливать одной рукой кофе, а другой постукивать по голове любимого своего ребенка, восклицая:

— Положительно не понимаю, куда девалась другая твоя рубашка? Я искала ее везде, как иголку. Она так и пропала бесследно!

Кровь застыла у меня в жилах. Я до того перепугался, что поперхнулся коркою хлеба, которую держал как раз во рту, и закашлялся так сильно, что эта корка, перелетев через стол, попала прямо в глаз одному из ребятишек. Извиваясь, словно червь, насаженный на крючок, он испустил вопль, подобный боевому клику индейца. У Тома, в свою очередь, щеки совершенно побагровели. Приблизительно четверть минуты мы все испытывали величайшее смущение, и я охотно вычеркнул бы эти четверть минуты из своей жизни за половинную цену, если бы это от меня зависело. Вслед за тем, одна ко, мы оба совершенно оправились. В сущности, только неожиданность и внезапность нагнали на нас такой страх. Дядюшка Фельпс сказал:

— Странно, очень странно… Я, признаться, не понимаю, как могло это случиться? Мне как нельзя лучше известно, что я снял с себя эту рубашку, потому что…

— Она была на тебе только одна. Охота человеку молоть такой вздор! Я знаю как нельзя лучше, что ты снял с себя рубашку, но при этом полагаюсь не на твою дырявую память, а на собственные свои глаза, так как видела ее еще вчера на веревке, где сушится белье. Она оттуда пропала. Вот тебе и весь сказ! Теперь, пока я не сошью новой рубашки, тебе придется носить для смены красную фланелевую фуфайку. По думай только, что мне за последние два года приходится шить тебе уже третью рубашку! На тебя просто не напасешься. Следовало бы тебе обзавестись для себя одного особой швеей. Положительно не пони маю, как это ты устраиваешься, чтобы оставаться всегда без рубашки? В твои годы человек мог бы, кажется, приучить себя хоть к тому, чтобы обходиться со своими рубашками побережливее.

— Я знаю это, Салли, и всячески стараюсь беречь свои рубашки. Согласись, однако, что я не могу при знать себя очень уж виноватым. Рубашка лежит на моей ответственности только в то время, пока надета на мне. Я, кажется, ни разу еще не потерял с себя рубашки.

— Этого бы еще только недоставало! Впрочем, хвастаться тебе тут нечего. Если бы ты мог потерять с себя рубашку, то непременно бы это сделал. Во всяком случае, сам ли ты ее потерял или нет, а твоя рубашка пропала. Это еще не все. Пропала, кроме того, и ложка; одним словом, у нас все начинает пропадать. Всех ложек было десять, а теперь осталось только девять. Твою рубашку мог еще, пожалуй, съесть теленок, но ложку-то уж он наверное жрать не станет.

— Ты говоришь, Салли, что пропало еще что-то?

— Да, у нас пропало еще полдюжины свечей. Понятно, что их могли утащить крысы. Я убеждена, что они это и сделали. Удивляюсь только, отчего они не стащат у нас все в доме? Ты постоянно собираешься заткнуть дырки в полу, которые они прогрызли, и никогда этого не сделаешь. Если бы они не были до такой степени глупы, то устроили бы себе логовище в твоих волосах, друг мой. Ты наверное бы этого не заметил! Впрочем, ты вообще очень милостив к крысам и никогда не примешь против них строгих мер.

— Ну, ладно, Салли, я соглашаюсь, что виноват, и не отрекаюсь от этого. С моей стороны было сделано упущение, но ты увидишь, что я завтра же заткну все крысиные норы.

— Я на твоем месте не стала бы так торопиться. Можно было бы обождать еще годик. Ну, а ты что там делаешь, Матильда-Анжелина-Араминта Фельпс?

С этими словами она звонко щелкнула по голове ребенка, и девочка покорно вытащила из сахарницы засунутую туда руку, не осмеливаясь выразить свой протест хотя бы даже гримасою. Как раз в это мгно вение вбежавшая в коридор негритянка вскричала:

— Госпожа, у нас пропала простыня!

— Пропала простыня? Этого еще только не хва тало!

— Я сегодня же заткну все их дыры!.. — проговорил дядюшка Фельпс, грустно посматривая кругом.

— Понятное дело, поторопись затыкать!.. Он, прости Господи, воображает, что крысы могли утащить простыню! Куда же она девалась, Лиззи?

— Ей-богу, не знаю, мисс Салли. Вчера она висела на веревке, а сегодня ее уже нет. Она куда-то пропала…

— Ну, значит, надо ожидать светопреставления! Я в жизни своей не видывала ничего подобного! Вдруг ни с того ни с сего пропадает у нас рубашка, простыня, ложка и шесть свечей…

— Госпожа, — прибежала доложить молоденькая мулатка, — я нигде не могу найти медного подсвечника…

— Пошла вон отсюда, негодяйка, или я убью тебя тут же на месте! — вскричала тетушка. Она дошла положительно до белого каления. Я принялся поглядывать по сторонам, соображая, не лучше ли будет потихоньку улизнуть в лес и обождать там, пока погода не разгуляется. Тетушка Салли долго еще бесновалась, возбуждая себя собственным своим словоизвержением. Все остальные, понятное дело, сидели смирно, не смея даже и пикнуть. Под конец дядюшка Фельпс, словно ошеломленный этой домашней бурей, опустил руку в карман и вытащил оттуда ложку. Тетушка остановилась, раскрыв рот и подняв к потолку руки. Я, со своей стороны, искренне пожелал очутиться немедленно же в Иерусалиме или где-нибудь еще дальше. Страх, охвативший меня, не замедлил, впрочем, рассеяться, когда тетушка сказала:

— Этого именно я и ожидала! Она у тебя все время лежала в кармане. Чего доброго, там найдется и все остальное. Как она к тебе попала?

— Право, не знаю, Салли, а то бы я наверное тебе сказал! — проговорил, смиренно извиняясь, ее супруг. — Я перед завтраком изучал для проповеди текст из семнадцатой главы Деяний Апостольских и, должно быть, по нечаянности положил в карман ложку вместо Евангелия, ну, так и есть. Евангелия у меня нет в кармане. Я вот сейчас посмотрю, там ли оно, где я его положил, и если оно там, то, значит, я не клал его в карман. Тогда можно считать доказанным, что я вместо Евангелия сунул туда ложку и…