— Абсолютно невозможно. Эта красотка же не подает никаких сигналов, зато сама антеннами по правому и левому борту, покрывая триста шестьдесят градусов, беспрерывно фиксирует любые поступающие извне колебания и оповещает о них.

— И как же вы их читаете? — не унимался Бернштейн.

— От оператора она многого не требует. Сама принимает излучения до пятисот тысяч импульсов в секунду в диапазонах от D до J, сама автоматически сравнивает их с заложенными в память частотными характеристиками противника. Всего их у нее больше двух тысяч единиц. Ну, а потом на каждую замеченную угрозу вспыхивает огонек и раздается сигнал. Оператору остается только классифицировать возможного противника и определить степень опасности.

— Это тоже автоматизировано?

— Разумеется, сэр. На дисплее автоматически появляются двадцать пять «угроз», а в случае надобности можно вызвать еще сто двадцать пять, заложенных в память и распределенных по нисходящей. Адмирал, — обратился он к Аллену, — скоро, кажется, нам доставят и РЛС системы РЭП?

— Радиоэлектронного подавления, — пояснил Аллен израильскому разведчику и ответил Пирсону: — Сегодня она должна быть на месте. Это периферийное, дополнительное устройство «А—33».

— Хорошая машина, сэр.

— «Глушилка»? — спросил Бернштейн.

— Точно так. Базовая модель «А—32» способна подавлять все электронные импульсы противника и в широком диапазоне и «точечно».

— Но ее-то можно засечь? — сказал Бернштейн, поглаживая бороду.

— Вопрос уместный, — вступил в разговор Аллен. — Она подает сигнал, который может быть перехвачен.

— Иногда лучшая защита от радара — отсутствие радара. Полное радиомолчание. Все стрелки — на ноль. Мы этому научились в пустыне, — сказал Бернштейн.

Аллен кивнул:

— Ирвинг, вы правы: у боевых действий на море и в пустыне очень много общего. Иногда в самом деле лучше обойтись без всего этого, — он широким жестом обвел ряды компьютеров и радарных станций слежения за воздушным, надводным и подводным пространством. — Затаиться. — Он повернулся к Бренту: — Что вы сегодня такой тихий, лейтенант? — Он внимательно вгляделся в еще покрытое кровоподтеками и синяками лицо. — Как ты себя чувствуешь, Брент?

— Спасибо, сэр, хорошо.

— Завтра идешь в увольнение?

Брент залился краской.

— Завтра.

— Понятно, — протянул адмирал так многозначительно, что все улыбнулись.

Храм Ясукуни, находившийся в парке Китаномару справа от императорского дворца, представлял собой ничем не примечательную постройку в стиле XIX века, о назначении которой говорил лишь шелковый тент с вытканными на нем хризантемами. Когда Брент и Маюми вошли в парк, переполненный, словно ярмарочная площадь, веселящимися людьми, лейтенанту показалось на миг, что он снова попал в Диснейленд. Маюми, ослепительная в белой шелковой блузке и черной юбочке до колен, открывавшей крепкие стройные ноги, повернулась к нему и пояснила:

— Наше отношение к смерти не то что удивляет, а ошеломляет людей с Запада.

Брент улыбнулся, благо теперь это не причиняло ему боли — все его увечья, за исключением укуса на шее, почти совсем зажили: губы приобрели обычный размер и форму, опухоль вокруг глаза спала.

— Я знаком с этим отношением. Не забудь, Маюми, — ему доставляло удовольствие обращаться к девушке на «ты», — что здесь покоится прах моих товарищей с «Йонаги». Они верили в это, сражались за это и отдали за это жизнь.

Они стали молча пробираться сквозь оживленную толпу. Почти все шли парами, взявшись за руки. Девушки были одеты либо по-европейски, как Маюми, либо в яркие кимоно-юката. Брент с волнением ощутил, как маленькая ручка Маюми скользнула в его ладонь. Совсем рядом он чувствовал ее тело.

К храму вела широкая аллея, по обе стороны которой стояли деревья, украшенные бесчисленными бумажными фонариками, слышались музыка и пение. Подойдя к дверям, на которых красовались резные изображения все тех же хризантем, они остановились рядом с сотнями других паломников — одни по-военному вытягивались в струнку, другие хлопали в ладоши, чтобы, по древнему обычаю, привлечь внимание богов, третьи бросали монетки в особый ящик, укрепленный у входа.

— Сюда приходят целыми семьями, — сказал Брент, оглянувшись по сторонам.

— Да, у нас принято совершать такие паломничества всем вместе — внукам, родителям, бабушкам и дедушкам. — Показав на открытый павильон, где под звуки оркестра танцевало не меньше шестидесяти человек, Маюми пояснила: — Этот обряд называется «бон-одори». Праздник смерти.

— Знаешь, Маюми, мне это очень трудно понять, — сказал Брент, в памяти которого всплыли сотни изувеченных трупов — моряков с «Йонаги».

— Конечно, — кивнула она. — Ты же христианин. Для тебя смерть — ворота, через которые ты пойдешь на Страшный Суд. — Она крепче стиснула его руку и шепнула в самое ухо: — Ворота захлопываются, отсекая прошлое, и начинается новая, потусторонняя жизнь.

— Верно, — сказал Брент.

— А нас — синтоистов и буддистов — смерть не пугает.

— Особенно самураев.

— Никого не пугает, Брент, никого. Наша вера исполнена оптимизма. Буддизм обещает возрождение в другом качестве, а синтоизм обещает, что жизнь будет продолжаться вечно в мире «ками», где боги и смертные смешиваются или, вернее, сплавляются воедино.

— И если ты принял смерть, достойную самурая, тебе гарантирована вечная загробная жизнь вместе с другими героями.

— Точно, — она показала на храм. — Все их души — здесь.

— Да, я знаю.

Она поглядела на него с состраданием:

— Брент, я вижу, тебя все это угнетает.

— Но ведь это я потащил тебя сюда, — улыбнулся он.

— Ты должен был это увидеть.

— Неодолимое желание.

— А сейчас у меня неодолимое желание поесть чего-нибудь.

— Я знаю несколько отличных ресторанчиков.

— В ресторан мы пойдем в следующий раз. А сегодня поедим у меня.

— У тебя? — переспросил Брент, как зачарованный глядя ей в глаза.

— Да.

Они двинулись к выходу.

Брент сидел за стойкой в маленькой кухне Маюми на высоком табурете, но все равно ноги его упирались в пол.

— Еда в западном стиле, — сказала Маюми, ставя на стойку тарелки. — Стейк, печеный картофель, капуста-брокколи, фасоль и на десерт — лимонные меренги.

— О Боже! — Брент взял на изготовку нож и вилку. — Я целый год не видел ничего подобного!

— Мы, японцы, умеем чтить и чужие традиции.

— Это очень отрадно, — сказал он и отрезал первый кусок стейка.

Минут через двадцать его тарелка была пуста, а сам он переместился на длинный диван, стоявший у мраморного стола. Маюми принесла ему чашку кофе и присела рядом.

— Я рада, что все твои болячки зажили, — она взяла его большую руку и повернула ее к свету, — быстро, как на собаке. — Она опустила его руку, но продолжала держать ее в своей и внимательно осматривала его лицо. — Вы обрели прежнюю красоту, лейтенант Росс.

— Ты хочешь сказать, что в прошлый раз она несколько потускнела?

Ее смех зажурчал как шампанское, льющееся в хрустальный бокал.

— Еще бы не потускнеть при свете таких ослепительных «фонарей» под глазами!

Брент, засмеявшись, обхватил ее узкие плечи, а когда она взглянула на него, притянул ее к себе или сам был притянут к магниту ее губ — полуоткрытых, мягких, горячих, жаждущих, прячущих проворную скользкую змейку языка. Руки ее обвили его шею, и совсем рядом он ощутил бешеный стук ее сердца. Груди ее прижимались к его груди, и Брент почувствовал, как запульсировала в венах горячая кровь. Но в эту минуту она случайно задела закрытую бинтом рану у него на шее, и от острой боли, пробившей все его тело, подобно электрическому разряду, он дернулся и отпрянул.

— Ох, Брент-сан, извини… Твоя рана…

— Черт с ней, не обращай внимания!

Но она уже отодвинулась.

— Уже поздно, Брент-сан, а мне завтра рано вставать… У меня с утра лекция… — Поднявшись, она потянула его за руки. — Ну, пожалуйста, вставай…