Петух с тревожным клекотом вырвался, оставив в руках своего преследователя несколько перьев, и с испугу взлетел на ограду.

– Кыш, кыш! – поднявшись, замахала на него руками девочка.

И, когда петух слетел в церковный сад, сказала Амосову:

– Хорошо, народа на улице нет, а то не видать бы нам боле кочетка.

Приласкав ребенка, Амосов подошел под благословение отца Сергия.

Поп был одет по-домашнему: в холщовой рубахе, в таких же штанах, заправленных в белые шерстяные чулки, и без обуви.

– Садись, садись, Труфане! – приветливо приглашал он. – Садись, голубь, совсем старика забыл. Амосов устало опустился на широкую лавку.

– Пошто пожаловал? – Отец Сергий посмотрел на морехода и, не ожидая ответа, снова сказал: – Сними опашень свой – полегчает, голубь.

– Люди должны сюда подойти, отче, – ответил Амосов, – купцы наши. В дорогу проводить надо. Так ты братину меду хмельного на стол подай. Есть ли?

– Есть, есть, Труфане, как не быть!.. – засуетился старик. – Любаша, – обратился он к девочке, – сбегай, голуба, в погреб, медка принеси. На вот, – он протянул ей связку ключей с затейливыми бородками, – этим отмыкай, да не балуй, озорница.

В дверь еще раз постучали.

– Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас! – донесся приглушенный голос.

– Аминь! – звонко отозвалась девочка, открывая дверь.

Пригибая голову, в горницу вошли три человека. С первого взгляда они казались воинами: под опашнями блестели стальные кольчуги, на голове надеты были шлемы, а у пояса висели короткие мечи.

– Труфане Федорович! – увидев морехода, обратился к нему старший из них. – Здоров буди! И все трое, сняв шлемы, поклонились.

– Здоров буди и ты, отче! – оглядевшись, продолжал он, обращаясь к отцу Сергию.

Все снова поклонились.

– Садитесь, люди добрые, места хватит на лавках, в ногах правды нет.

Гости, загремев оружием, уселись на лавку.

Это были купцы, едущие послами в Данию. Старший из них, Михаил Медоварцев, был плотный мужчина пятидесяти лет, суровый на вид, с темными волосами и сединой, струившейся в бороде. Держался он степенно, говорил медленно и веско.

Второй посол, Федор Жареный, был моложе – ему в этом году минуло сорок лет. Рыжие, почти красные волосы со всех сторон густо обрамляли краснощекое веселое лицо. Борода была широкая, лопатой, и волосы коротко подстрижены под горшок. Прямой славянский нос, правильные черты лица делали его красивым.

Наконец третий, Порфирий Ворон, был самый младший – ему не было еще и тридцати. Несмотря на молодость, Порфирия Ворона уважали за смекалку и грамотность.

Волосы у Порфирия были белы, как чистый лен. Голубые глаза ласково и доверчиво смотрели на людей, а слегка вздернутый небольшой нос придавал ему задорный вид. Бородка у него была курчавая, холеная, расчесанная на две стороны. Видно было, что Порфирий обращал немалое внимание на свою внешность. Под плащом он носил не кольчугу, а панцирь миланской работы.

– Труфан Федорович, – поднял голову Медоварцев, – что велишь?

Амосов обвел глазом купцов. На миг морщины.разгладились, лицо стало приветливым и добрым.

– Зазвал я вас, други милые, – начал мореход, – чтобы удачи в пути пожелать и доброго здравия.

Купцы поклонились.

– Хочу вам сказать… – Он помолчал, ища нужное слово. Залетевшая в горницу пчела громко жужжала и билась о слюдяное оконце, мешая думать. – Еще хочу сказать вам, други, – раздались тихие слова, – не для корысти вы в путь собрались, а ради народа русского… – Голос стал твердым и строгим. – Ради земли родной, Новгородской!.. Нет, други, ничего краше жизни. Хороша жизнь: и солнце красное, и звезды, и море великое, и реки студеные, и леса дремучие!

Труфан Федорович говорил медленно, останавливаясь.

– А еще дороже для человека, – начал он, помолчав, – честное имя. Имя доброе или худое – оно века живет: на воде не тонет, на огне не горит, в земле не гниет. Нет давно человека на земле, а имя его, ежели честным до смерти был, люди добром поминают, а в бесчестье помер – клянут.

Умолк опять Амосов. Пчела так же громко жужжала и билась в оконце, но никто теперь не слышал ее.

– Худо жить на земле, коли имени честного нет… – От непривычки много говорить битое оспой лицо Амосова покрылось потом. – Но и жизнь, и имя честное за землю родную, коли придется отдать, не жалейте. Самое великое, самое дорогое – любовь к земле отцов, дедов и прадедов ваших. Нет ничего дороже такой любви. Кто жизнь свою и честное имя за родную землю отдал, вечно будет жить в сердце народном, Помните, други: дорога наша русская земля, кровью многих людей полита, и нет таких богатств в целом мире, чтобы ту кровь откупить!

Купцы видели, как единственный глаз Амосова заморгал часто-часто… Волнение старого морехода передалось всем.

– Говоришь ты больно жалостливо, Труфан Федорович!.. – тоненьким голоском сказал отец Сергий. – Чего стоишь, озорница, опять рот открыла! – напустился он на внучку, вытирая слезы. – Давай сюда мед-то!

Амосов взял из рук девочки братину и приподнял ее.

– За жизнь, за честное имя, за русскую землю! – торжественно сказал он и омочил белые усы в пенистом меде. Хорошо хлебнув, он передал чашу Медоварцеву,

– Спасибо за слова дорогие, Труфане Федорович! Будь в надежде, себя не пожалеем, а дело сделаем!

Братина обошла всех. Отец Сергий отпил последним.

– Еще, други, скажу последнее слово… – И Труфан Федорович опять сделался строгим. – Тайно посольство ваше, однако стеречься надо. По чужой земле путь… всякое случиться может. – Вынимая из карманов три кожаных мешочка и кладя их на стол, он сказал: – Берите! От югорских купцов по сто талеров каждому… Нет, нет, – торопливо добавил Амосов, видя, что послы хотят возражать, – берите! В дороге деньги надобны, а дело общее.

Переглянувшись, купцы взяли деньги, поднялись из-за стола и стали прощаться. Отец Сергий благословил их в путь. Амосов крепко обнял каждого.

Гости, громыхая оружием и низко склонив голову, чтобы не задеть шишаками дверной косяк, вышли на улицу и направились к дому Медоварцева, где их ждали слуги.

– Жалею купцов! – сказал отец Сергий. – Словно на смерть проводил, таково жалко!

Амосов молчал. Погрузившись в думы, он ходил, тяжело ступая по дощатому полу горницы.

– Дойдем, – вдруг громко сказал он, – дойдем! И Ганзу в свой ряд согнем, и хлеб привезем. – Он молча продолжал шагать, пригибая старые половицы.

– Что за шум, слышишь, отче? – насторожился Амосов. – Будто близко кони ржут, а люди оружием бряцают.

– Прости, Труфане, – отозвался поп, – туг на уши стал, стар, не слышу.

Амосов вышел на улицу и внимательно посмотрел по сторонам. Улица была пустынная. На противоположной стороне, прихрамывая и волоча ноги, шел нищий.

Дойдя до лавки сапожника, нищий остановился и стал колотить в закрытую дверь. Ветер раскачивал одинокую пару сапог, подвешенную на самом конце шеста над воротами.

Вот открылась дверь соседнего дома. На улицу вышел сначала мальчик с большим серебряным тазом в руках; за мальчиком, высоко поднимая ноги, показался долговязый поп с кропилом; а за ними, кряхтя и охая, вылез толстый боярин, одетый тепло, не по погоде.

Обмакнув кисть в таз и гнусавя, поп стал помахивать ею, обильно кропя дорогу перед боярином. Люди медленно двигались вперед, оставляя позади мокрый след.

«Святой водой от хвори себя пасет боярин, – думал Амосов, когда толстяк проходил мимо. – От хвори спасешься, а жир тебя задушит».

Хриплое дыхание боярина долго раздавалось в его ушах.

Стук лошадиных копыт по мостовой заставил морехода повернуть голову: отряд конных воинов остановился у богатых хором боярина Исаака Борецкого; ворота распахнулись, и всадники въехали во двор.

«Так вот откуда шум! – догадался Труфан Федорович. – Борецкий у себя войско собирает».

Взглянув на колокольню, он решил взобраться на нее и узнать, что делается на дворе именитого боярина.