Там, у светильника в две лучины, согнулся над растянутой кожей плотный мужчина с широкой рыжей бородой, Амефа подошла к нему и, не говоря ни слова, остановилась. Огонь светильника освещал суровое лицо с крупными чертами, нависшие густые брови.

– Чего тебе? – строго спросил он, не дождавшись слова от женщины. Подняв голову и увидев блестевшие на глазах Амефы слезы, он уже мягче добавил: – Ну, ну, рассказывай, женка, с чем пришла, плакать потом будешь.

– Степанька ночью увезли, прямо с постели взяли божевы люди, – быстро проговорила Амефа, умоляюще глядя на рыжего мужика. – Мучит его боярин, грозится глаза выжечь.

Афоня Сырков, собираясь с мыслями, медленно вытирал руки о фартук.

– Откуда тебе боярские посулы ведомы? – строго спросил он. – Мертв ведь боярин. Вчера с моста вечники бросили, сам видел.

– Божевский холоп поведал. Я за мужем до самого двсра бежала, у ворот боярских ждала. А Божев-то жив-здоров – рыбак его спас.

Амефа громко зарыдала, отвернувшись в темный угол.

– Подь сюда, ребята! —крикнул староста. – Бросай работу!

Люди быстро собрались возле Сыркова.

– Ну-ка, женка, обскажи мужикам, что мне поведала, – начал было Афанасий, но в это время за стенами сарая послышались торопливые шаги и громкий возбужденный разговор.

– Афанасий Иванович, – крикнул кто-то, войдя в амбар, – где ты, милай? Ишь ведь темень какая, со свету-то ничего не разглядишь!

В сарай один за другим вошли несколько человек.

– Проходи сюда, ребята! – откликнулся Сырков. – Здоров будь, Тимоха! С чем пришел, кого привел?

– Ну и дела! – начал человек, названный Тимохой. – Ну и дела, Афанасий Иванович! Бояре наши супротив старины, супротив веча идут. Всем народом, кажись, вчера Степанька и Божева судили! Вечный приговор был боярина смерти предать. Всем миром с моста бросили. Ин дело-то как обернулось: боярин живой, здоровый, а Степанька на чепь посадили.

– Знаю, вон женка Степанькова плачет, – сказал Сырков и показал на рыдавшую в углу женщину. – Она мне все обсказала.

Тимоха и остальные, разглядев Амефу, запустили пятерни под шапки.

– А хозяин наш Божев, – продолжал Сырков, – он, слов нет, зверь. В Волхове ему самое место. Он и плюнуть-то на пусто место николи не плюнет, а все, глядишь, в горшок либо в чашку.

– Зато обычай у него добр: когда спит – без палки проходи смело, – добавил кто-то. Все засмеялись.

– Вот что, ребята, – как-то сразу решил Сырков: – кончай работу. Степанька выручать надо… Ты, Ванюха, ты, Федор, ты, Илья, – строго продолжал Сырков, – к дворищу поспешайте. Тимоха у вас за главного будет. На вече в колокол ударьте. А ежели вечный дьяк мешать будет – по шеям тогда дьяка. Ну, с богом, ребята!

Афанасий Иванович Сырков снял шапку и долго так стоял, не говоря ни слова.

И снова колокольный звон встревожил горожан и поднял галок и голубей, тучами взлетевших над городом.

Вече было бурное. Житые и черные люди яростно наступали. Из толпы кричали немедленно выдать Степанька, казнить боярина Божева. Требовали правого суда по русскому обычаю.

– По крестному целованию судите, – кричали горожане, – по два боярина, по два житых с каждой стороны.

– Доколь терпеть будем? Великим князьям своеволить не дали, так своим боярам и подавно не дадим.

Вече кое-где стало переходить в рукопашные схватки, зазвенело оружие, появились раненые и убитые. Бояре и богатые купцы побежали с веча укрываться в своих дворах.

Озверевшая голодная толпа двинулась на Софийскую сторону. Многие горожане были в доспехах и с оружием. Словно бурливая река разливалась по улицам и переулкам Софийской стороны. Ворвавшись на Козьмодемьянскую улицу, народ прежде всего взялся рушить двор Божева. Богатые хоромы вмиг разнесли по бревнам. Не найдя ни боярина, ни Степанька, толпа двинулась дальше – на Яневу, Людинцеву и Люгощу улицы.

– Братья, други, – надрывно кричал кто-то, – в Никольском монастыре житницы боярским зерном полны!

– Дети дома голодные! – поддержали в толпе женские голоса.

– Давай в монастырь за хлебом!

– В монастырь за хлебом! Почто боярский хлеб прячут?

Горожане по призыву женщин ринулись к монастырю и, сломав ворота, стали выгребать из монастырских житниц зерно. На монахов, хватавших за руки и умолявших не трогать хлеб, не обращали внимания.

– Посидишь голодом, не помрешь! Ишь ведь пузо отрастил!

– Наши дети голодные плачут, а мы на вас смотреть будем?

Опустошив монастырские кладовые, толпа двинулась на Прусскую улицу.

Афанасий Сырков, шедший впереди всех, вдруг остановился. Он не верил своим глазам. Навстречу толпе шел Степанёк, его вели под руки два монаха.

– Степанька ведут, Степанька ведут! Стой, ребята!

– Степанька ведут… – вторили в толпе. Люди остановились.

– Смотри, смотри, Степанёк-то еле ноги переставляет. Замучили человека душегубы!

Монахи подвели Степанька к Афанасию Сыркову.

– Владыка велел боярам Степанька выдать, – сказал один из провожатых. – Смиритесь, люди добрые! – добавил монах. – Зачем кровь проливать? Разойдитесь по домам!

В толпе заколебались. Но в этот момент Степанёк, оттолкнув провожатых, шатаясь, пошел на толпу.

– Обезглазил меня боярин Божев! – неожиданно громко сказал он. – Заступитесь, покарайте злодея!

Отчаянный женский вопль ударил по сердцам горожан. Толпа вздрогнула и рванулась вперед.

Труфан Федорович один из первых покинул вече. Он знал, что недаром под плащами у многих горожан спрятаны боевые доспехи и, судя по возбуждению, охватившему собравшихся, ждать кровавой расправы оставалось недолго,

С трудом пробравшись сквозь плотную стену толпы, старый мореход направился на Софийскую сторону. Там, на Прусской улице, доживала свой век старая деревянная церквушка. Еще дед Труфана Федоровича воздвиг ее, благополучно возвратясь домой с далеких походов на реку Обь.

Церковь была о двенадцати главах, когда-то золоченых. Построил ее знаменитый в то время плотник одним топором, без единого железного гвоздя. Внизу, под церковью, был сооружен обширный подвал из камня-ракушечника; в нем, бережась пожаров, Амосовы прятали свое имущество. Тут же, в церковном саду, густо заросшем высокой травой и кустарником, Амосовы хоронили членов своей семьи, а в церкви крестились, венчались и отпевали покойников.

Труфан Федорович торопился в полуночные страны и на завтра окончательно распорядился с отъездом. А сегодня он хотел поговорить с послами Иванского купечества, которые, по совету владыки, должны были доставить грамоту датскому королю. Путь, предстоявший купцам, был нелегкий: он проходил через земли, враждебные русским. Но такие опасные походы были не редкостью для купечества того времени. Каждый раз, собираясь в путь, новгородский купец брал с собой оружие. И не только он, вооружались и слуги, составлявшие его дружину. Постоянно рискуя своей головой, подвергаясь различным невзгодам, купец закалялся, привыкал к опасностям и становился сильным воином, отлично владеющим оружием.

Труфан Федорович вспомнил подробности вчерашнего совета старейшего новгородского купечества, на котором выбирались послы.

«Молодцы ребята, – думал он, – для дела себя не пожалели! А люди надежные, с умом, должны бы и в доньскую землю дойти и в обрат вернуться».

Глянув на закрытую дверь церкви, Амосов подошел к небольшой пристройке, прислонившейся к древней церковной стене. Тут жил старый поп отец Сергий со своей внучкой.

– Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас! – громко сказал мореход, стуча в дверь.

– Аминь! – раздалось в ответ.

Дверь открылась, и на пороге показалась девочка с рыжими вихрами и лицом, часто усыпанным веснушками.

– Труфан Федорович! – радостно воскликнула девочка, – А дедушка вас утресь еще ждал…

В этот миг из-под ее ног выскочил на улицу молодой петушок и, задорно взмахнув крыльями, пропел хриплым голосом свою песню. Девочка стремглав бросилась за петухом и словчилась ухватить его за хвост, но не удержалась на когах и упала на мостовую.