Толстяк, шевеля губами, продолжал безостановочно перебирать четки, другой монах сидел с закрытыми глазами, словно спал.

– Сейчас, как никогда, необходимо заставить новгородцев принять наши условия, – облизав сухие губы, продолжал инквизитор. – Как назло, русские оказались на этот раз несговорчивыми. Больше того, они задумали нанести удар нашей торговле. Мы узнали, что знаменитый купец Труфан Амосов, отец Олега Амосова, – Шоневальд строго посмотрел на Фусса, – учит против немцев других новгородских купцов…

Он очень опасный человек, запомните это, господин Фусс! Теперь Амосов спешно покидает Новгород. Мы должны разгадать тайный план русских. А вы нам поможете, господин Фусс!

– Чем я могу помочь, ваша милость?

– Вы узнаете, когда, куда и какой дорогой собирается ехать Труфан Амосов. Вы поняли меня, господин Фусс? Если же вы попытаетесь уклониться от нашего поручения, – Шоневальд повысил голос, – то ничто не помешает святой церкви поступить с вами так, как принято поступать с еретиками,

– Я буду стараться, ваша милость.

– Все, что вам удастся узнать, господин Фусс, не медля ни минуты, сообщайте доброму католику, священнику нашего ордена Пруцу.

– О-о!.. – вырвалось у Фусса.

Долго он пятился к выходу, кланяясь и бормоча благодарности.

На лестнице купца ждал со свечкой горбун Пруц. Он помог ему выбраться из подземелья и добраться до тюков у алтаря, на которых была приготовлена постель.

Накрывшись с головой куском шершавого кельнского сукна, Иоганн Фусс провел беспокойную ночь. Он просыпался от шумной крысиной возни по углам церкви, от хриплого голоса монаха, не перестававшего преследовать купца и во сне.

После ухода купца Шоневальд с торжествующей улыбкой посмотрел на сообщников:

– Перепуганному купчишке никогда не вырваться из наших рук. Еще один верный слуга ордена в этом варварском городе.

Владыка новгородский громко стонал во сне. Ему привиделась келья Вяжищенского монастыря, где он провел молодые годы. Но радости не было на душе, а сердце билось тревожно и часто.

Вдруг будто чья-то рука закрыла маленькое слюдяное оконце горенки. Свет сразу померк. Евфимию сделалось страшно, так страшно, как никогда не бывает наяву; ему чудилось, что кто-то еще есть в горнице. Незримый, он заставил шевелиться волосы на голове архиепископа.

Скрипя зубами, владыка протянул дрожащую руку и стал крестить что-то в темноте.

– Господи помилуй, господи помилуй!.. – повторял он не переставая.

Проснулся владыка в холодном поту. Кровь тяжелыми ударами билась в висках.

– Василий! – выдохнул он с хрипом. – Василий!.. У дверей что-то зашевелилось, темная фигура поднялась с пола и двинулась на Евфимия.

– Пить! – держась за сердце, попросил владыка.

Приняв из рук послушника серебряный ковш, он дробно стучал зубами о край его, будучи не в силах побороть трепетную дрожь.

«Страшен диавол, коли во сне привидится, – думал он, хлебнув воды и постепенно успокаиваясь, – и не открестишься во сне-то».

– Собирай-ка, Василий, в церковь, сам сегодня буду служить, – вслух сказал архиепископ. – Видать, грехов на мне много. Отмаливать надо.

Из церкви Евфимий вернулся спокойный и ласковый. Когда ему доложили о приходе Труфана Амосова, он велел звать немедля.

– Садись, Труфане, – приветливо сказал Евфимий. – С чем пришел?

– Благослови, владыка, на поход дальний. Евфимий молча ждал, что еще скажет купец.

– В Студеное море путь держу, на морской путь благослови.

– Рыбий зубnote 20 добывать едешь на Грумант-остров, на Матку али еще куда? – допытывался Евфимий. – Ежели на Грумант, грамоту Федору-мореходу передай, что в Русской губе промышляет для святой Софии. На промысел отпустил в позапрошлом году.

– Другое задумал, владыка… – Купец замялся, словно раздумывая, говорить всё или нет. – Задумал я, – гордо откинув седую голову, сказал Труфан Федорович, – старину вспомнить: свои товары в заморье продать и товары заморские на своих судах в Новгород привезти. Нам хлебушек, доспехи бранные во как нужны!.. – Амосов провел ребром ладони по горлу. – Хочу хребтину ганзейским купцам обломать, дорогу морскую освободить! А не сможем, ганзейцы навеки нам ту дорогу, закроют.

Владыка, не перебивая, внимательно слушал.

– Добро задумал, Труфан Федорович, да хватит ли сил? – вступил он в разговор.

Амосов передал владыке, что решили купцы.

– Так, говоришь, заморских купцов югорские да иванские поддержали?.. И я благословляю. Правильное дело задумали – святой Софии, Новгороду поможете.

– Спасибо, владыка, отец родной ты нам! – Труфан Федорович опустился на колени перед архиепископом.

– Встань, Труфан Федорович! – Владыка старался поднять купца. – Встань, говорю! – И он усадил его на лавку рядом с собой.

Старики посидели молча.

– Однако одним мореходам дела не сделать, – после раздумья начал Евфимий. – Дело большое… Мои люди, – оглаживая бороду, медленно говорил он, – на торгу, два дня назад, аглицким и доньским купцам' едва жизнь уберегли. Немцы с Готского двора с ними свару завели, до ножей дело дошло. А когда спрашивать стали немцев, почто гостей обижают, те говорят: нам одним-де с вами торговать можно, а англичанам и доньским в Новгород ходу нет.

Евфимий, прищурясь, посмотрел на Амосова:

– Ты как, Труфан Федорович, мыслишь?

– Негоже Великому Новгороду такое терпеть! – возмутился купец. – Видать, мало немцев учили. Не они – мы своей торговле хозяева: с кем похотим, с тем и торговать будем. А божьи рыцари иноземных купцов – тех, кто в Новгород сухопутьем торговать идет, бьют, в ямы бросают, а то и вовсе насмерть.

– Нам давно воровство ганзейское ведомо, – отмахнулся владыка, – да не о том речь… Известно, доньской король ныне с Ганзой в ссоре и всегда нам в том деле помощь окажет, кое для Ганзы вредно.

Амосов внимательно посмотрел на архиепископа, стараясь до конца разгадать его мысли.

– Не заслать ли, Труфане, послов от купечества к доньскому королю? С доньскими купцамиnote 21 торговать будем, а ганзейцев прочь. Пусть из вторых рук разживаются. Тогда и узнают, каково обманом жить… Послов тайно отправить надо, – тем же спокойным, тихим голосом продолжал владыка. – Ежели немцы прознают – перехватят в пути, убьют… Вот и выйдет, Труфане, пока ты морем плывешь, тебя доньские купцы ждать будут… Что ты, прости господи, глаз на меня вылупил, словно видишь впервой? – шутливо закончил Евфимий.

Увидя, что единственный глаз Амосова помутнел и крупная слеза скатилась в седую бороду, новгородский архиепископ крепко обнял купца.

– Иди. Для Великого Новгорода и святой Софии подвиг твой, для всей Руси, – сказал Евфимий, широко благословляя Амосова. – Да будет тебе удача!

Старики обнялись и расцеловались.

– Труфане, да есть ли сила в тебе? – шутил архиепископ. – Знаю, годов много – скоро век живешь, Труфане!

– До века еще двадцать лет доспевать, – весело отозвался Амосов. – И сил еще хватит! – Он выпрямился, высокий, широкоплечий.

– А ведь и вправду будто молодой, – глянул на Амосова владыка.

В эту минуту Труфан Федорович услышал шум и поднял голову. Из часов, построенных, как скворечня, выпорхнула небольшая деревянная птичка и, трепеща крылышками, откуковала десять раз.

Видя удивление купца, Евфимий развеселился.

– Что, хороша вещь? – улыбаясь, спросил он. – Кузнец-замочник с Лучковой, Павел Овечка, сделал… А мне пора, – вдруг заторопился владыка.

Он вспомнил, что сегодня приемный день и прием должен начаться сейчас.

– Я пойду, Труфане, а ты здесь посиди, тебя позовут.

Когда Амосов вошел в большую красивую палату, он не узнал Евфимия.

Владыка сидел в конце большой гридни на массивном белом стуле, вырезанном из моржовой кости. Работа была необычайно красива. Стул был словно кружевной, а на тонком полотне кружева выделялись изображения воинов в полном вооружении. Стул был отделан золотом, а на спинке, по краям, высились два золотых креста на больших золотых шарах.