Тогда экс-юрист предпринял обычные пьяные аллюры: начал говорить колкости, потом дерзости и вынудил меня поставить ему такую дилемму: или оставить участок, или быть отправленным в Литейную часть для вытрезвления. Ш. как бы ожидал такого обострения и, бахвалясь, предложил мне исполнить свою угрозу, а участка он не оставит. Слышав о привычке Ш. наносить личное оскорбление при столкновениях с полицею, я все время держал себя на стороже, а когда вследствие его упорства я отдал приказание тому же городовому Птицыну позвать извозчика и отправить его в часть, запер двери, разделявшие меня от Ш., то он, раздосадованный тем, что отнят у него случай к нанесению мне оскорбления, уже за дверями начал поносить меня всяческими ругательствами: называл меня подлецом, говорил, что я пачкаю Владимирский крест, который ношу, словом, бесчинствовал всласть, пока, невзирая на сопротивление и брань и крики, все же был усажен на извозчика и отправлен по назначению.
Бывший случайным свидетелем действительно возмутительной сцены запасный прапорщик с чрезвычайным участием обратился ко мне, требуя составления протокола для наказания виновного в оскорблении меня, вызывался быть свидетелем, даже секундантом, словом, готов был на все, в виду страшной, без причины нанесенной мне обиды.
Эта готовность прапорщика и напускное сочувствие претили мне; не трудно было читать в нем иные чувства, а именно: удовольствие от скандала, предстоящий суд, и затем я — якобы в кабале у него, так как один он — посторонний свидетель, другие все подчиненные мне: можно им поверить, можно и не поверить… Сообразив все это, я поблагодарил прапорщика за усердие и обещал воспользоваться им, если то понадобится, но от составления протокола к великому удивлению и разочарованию любителя скандалов уклонился.
На другой день, по обыкновению в 9 ч. утра, когда я открыл дверь из своего кабинета в управление участка, первым попался мне на глаза привезенный из части Ш.
«Пожалуйте ко мне», — сказал я ему, и он последовал за мною в кабинет. «Помните, что вчера вы наговорили мне?» — был вопрос. Ш. как стоял предо мною, так и упал на колени со словами: «Простите, г. пристав». Я поднял его, и так как меня озадачило произнесенное им накануне по моему адресу слово «подлец», то я и спросил его: «Скажите, вы слышали что-нибудь порочащее меня, если решились произнести такое слово? Я вас прошу, укажите мне основание к такой кличке». Ш. ответил, что он, кроме хорошего, ничего обо мне не знает и относит случившееся к тому состоянию, в котором он находился; в пьяном-де виде он не помнит, что говорит и что делает.
Ш. весьма благообразной наружности, лет 35, произвел на меня удручающее впечатление, и вспомнилась мне пословица: «лежачего не бьют»; он повторил свою просьбу о прощении, и я ответил ему в том роде, что раз он не знает порочащих меня фактов, жалеет о случившемся и просит прощения, то я охотно соглашаюсь оставить случившееся в забвении, и просил его удалиться.
Ш. видимо был доволен финалом и, поблагодарив, ушел, но не поверил моему слову и вечером пришел в участок с каким-то своим родственником, не помню с кем именно, но родственник назвал известную и чиновную фамилию, спросил, правда ли все то, что он слышал от Ш. «Именно что?» — «Что вы его простили?» — «Правда». Родственник очень благодарил меня, как и Ш., чем дело и кончилось.
Как трудно подобрать служащих в полиции, не только понимающих дело и способных к толковым самостоятельным действиям, но умеющих только исполнять — отдаваемые приказания, наконец, желающих делать то, за что взялись, — этому могу привести следующий пример.
В 1876 году император Александр II проводил осень до ноября в Крыму, и вот когда еще возвращения в Петербург не последовало, однажды, в 1-м часу ночи, лакей доложил, что меня желает видеть по экстренному делу хозяин бывшей Знаменской гостиницы Бузаратов.
Позванный мною Бузаратов рассказал, что в конце 12-го часа ночи пред запором торговли у буфета гостиницы какой-то статский молодой человек, выпивая водку, ни к кому не обращаясь, громко сказал: «А ведь в Крыму в государя стреляли!»
Бывшие у буфета посетители ничего не ответили и разошлись, но находившийся там неизвестный полицейский чиновник взял статского и куда-то увел его с собою; Бузаратов думал, что полициант поведет вестника в мой участок, как бы то и следовало, что сделал бы и Бузаратов, не случись на месте полицейского чиновника, вмешавшегося вдело, но служащие в гостинице сказали, что чиновник с неизвестным сели на извозчика и направились к Невской лавре, почему Бузаратов считал своим долгом оповестить меня обо всем случившемся, дабы случай помимо меня не дошел до градоначальника.
Поблагодарив сердечного человека за участие, я оделся и, полагая, что задержанного в гостинице повезли к градоначальнику, отправился туда, спросил в секретном отделении и у докладчика Трепова, но ни в отделении, ни у докладчика ничего не было известно о случае; в отделении же меня просветили, что на Николаевском вокзале стоит от полиции неизвестный мне дотоле чиновник X. (я очень мало знал полицейских чиновников, из района своего участка отлучался только по службе, а потому и город знал мало, как бы не столичный житель), и что нужно обратиться к нему за справкой, не он ли задержал человека.
Опять пришлось путешествовать с Морской на Николаевский вокзал за справкой о квартире X., и только в 4-м часу ночи я обрел сего мужа в квартире его по Знаменской улице. Долго пришлось мне ждать у дверей, пока по моему неоднократному звонку меня впустили, а потом ждать в квартире, пока не предстал предо мною в халате едва проснувшийся полицейский блюститель порядков на Николаевском вокзале и сотворявший беспорядки в других местах, вернее: «не зная брода, любитель лазить в воду».
Признаюсь, меня обозлила вся эта процедура; из-за глупости какого-то неизвестного мне чиновника я бродил всю ночь, да еще привелось видеть виновника всей этой путаницы в наихладнокровнейшем состоянии.
— Вы арестовали человека в гостинице Бузаратова? — спросил я. — «Арестовал». — «Куда вы девали его?» — «Отвез в Александро-Невскую часть». Какая наивность, чтобы не сказать более: признал арест необходимым, учинил его вне прав своих и правил и, не сказав никому ни слова, отправился на квартиру предаваться отдыху. Когда я огляделся в комнате, в которой находился, глазам моим представилось не меньше 4 детских кроватей, в каждой из них было по ребенку; ясно было миросозерцание обладателя этой колонии; прежде всего свое спокойствие, ведущее к умножению кроватей, потом уже прочее.
Убежал я от этого полицейского Манилова, буркнув ему что-то о бессмысленности его поведения, и отправился к арестованному в Невскую часть. Жертва глупости и собственной, и X. была чутче своего тюремщика: когда меня ввели в так называемый секретный номер, я увидел сидящего на кровати молодого человека, который сейчас же спросил меня: «Скажите, что со мною будет? За что меня заперли сюда?» — «Зачем вы болтаете о том, чего не знаете?» — спросил я узника, а он ответил, что рассказал в гостинице новость, слышанную им, и полагал, что в этом нет ничего преступного; в конце концов просил простить его оплошность и выпустить на свободу, так как он человек небезызвестный, имеет родителей и т. д.
Записав все сказанное оплошным болтуном, я должен был отправиться к себе на дом, составить доклад и потом опять ехать к градоначальнику, в том предположении, что он, не довольствуясь письменным докладом, пожелает устных объяснений, но последнего не понадобилось, и таким образом, выехав из дома в 1-м часу ночи, я возвратился домой к 8-ми часам утра, благодаря удивительному хладнокровию полицейского чиновника.
Хотя арестованный болтун и не знал о действительности сообщенной им новости, но говорили в то время, что в Крыму было нечто подобное; в Петербурге же обстояло все благополучно, благодаря главным образом счастью, а потом прозорливости Трепова, вызывавшейся, быть может, беспредельною преданностью и любовью его к незабвенному монарху Еще будучи помощником пристава 3 уч. Московской части и дежуря однажды у Семеновского моста по Гороховой, вечером, во время возвращения государя из Большого театра в Царское Село, где он проводил позднюю осень, помню, мне пришлось наблюдать возбужденность Трепова при проездах государя. Дежуря в театрах во время бытности в них государя, преимущественно в Большом или Мариинском, Трепов перед выходом государя из театра садился на свою классическую пару (белый с вороным и при зычном кучере) и стоя несся впереди царской одиночки (по большей части), пронизывая встречных своим зорким и проницательным взглядом; он все видел, и ничто не ускользало от его внимания. Как теперь вижу несущуюся пару на отлете и на ней небольшую фигуру Трепова; завидя меня у моста, он ни разу не проехал, чтобы не предупредить о следовании за ним государя: «Сзади на одной», — крикнет он, вернее, не крикнет, а шепнет, но так, что это предупреждение можно было принять и за крик и, за шепот, и как бы ни назвать то тревожное волнение, оно, исходя из взволнованного сердца, возбуждало такое же волнение; эти два слова выражали всю заботливость, всю горячность, проявлявшуюся у Трепова при охранении монарха.
