В один прекрасный день Рената как снег на голову свалилась, еще и с чужим мужчиной.

– Казбарасы мне написали, что ты, мама, всю семью нашу опорочить задумала… – прямо с порога накинулась она на меня.

– Что еще за семью? – не поняла я. – Козу свою? Кота? Больше у меня никого нет.

Так вот мы с ней вначале поговорили, а потом я ее в комнату провела – пусть увидит, как их порочат. Пробежали они оба глазами картины мои и ничегошеньки, конечно, не поняли, только осерчали ужасно, зачем я комнату в хлев превратила и новые полы почти сгноила.

– Полов-то мне хватает, – говорю, – а вот стенки к концу подходят. Придется, видно, взгромоздиться на что-нибудь и за потолок приняться.

– Пожалуй, не стоит тебе зря стараться, – говорит Рената, а сама все больше и больше на свинью становится похожа. – Казбарасы меня нужными бумагами снабдили, решила я дом продать. Вот этот человек посмотрит тут все, и, даст бог, сговоримся.

– Постой, постой, – чирикнула и я, – а меня куда же, картины мои куда денете?

– Да брось ты, мама… Таких картин на базаре завались – пять рублей штука. А насчет себя можешь не беспокоиться – пропишу тебя в городе, квартиру кооперативную побольше получим… Будет у тебя свой угол, чего ж еще?

– Спасибо, – отвечаю. – Есть у меня свой скворечник, не нуждаюсь ни в твоем углу, ни в зауголье.

– Позарез деньги нужны, – уже не просит, а требует Рената. – Муж, как ты знаешь, за решеткой, а мне взносы платить нужно за квартиру.

И хоть видит, что я, точно дерево под топором, корнями в землю вцепилась, знай себе по живому рубит.

– Не забудь, что в этом доме твоего, – побарабанила она кулаком по моей картине, – гнилье одно. А крыша, потолок, пол – все за Казбарасовы денежки.

А я снова за свое:

– Гнилье, не гнилье, а избушка эта моя, пока я на свете живу. А как помру, Ирене все останется. Она сюда с ребятишками скоро на все лето приедет.

– Нет, мамочка, Ирена больше никогда не приедет… Ты только не волнуйся – все равно рано или поздно узнала бы, – на пасху мы ее похоронили. Рак у нее был по женской линии… Мы тебя пощадить решили, на похороны не позвали. Побоялись, как бы на тебя снова не накатило.

– И в самом деле, с вашим здоровьем у дочки все же лучше, чем в доме престарелых, – забубнил тот приезжий, похожий на Фертеля.

Я за стенку покрепче ухватилась и вдруг вижу – Винцас руку мне с портрета протянул и зовет:

– Пошли со мной, Эляна. Пошли…

Может, я и согласилась бы пойти, но Рената с тем Фертелем под мышки меня подхватили и в камору темную потащили – снова полотно ткать…

Вот и описал я, Римтас Эйбутис, почти все, что слышал не раз от Ирениной матери. Вначале собирался ей самой это сочинение показать, чтобы радость человеку доставить. Чуял, что и рассмеется она не раз, и всплакнет украдкой, читая мой труд, но ругать не станет, это уж точно. А вышло все не совсем так.

Приехал я к теще вскоре после Ренатиного появления, да не застал ее дома – в психоневрологическое отделение ее положили. Навестил ее там. Обрадовалась Визгирдене, за руку меня схватила и первым делом про картины свои спрашивать стала.

– Не волнуйся, мама, – отвечаю, – все они уже у меня, и никто об этом не знает.

– Да как же мне не волноваться-то? Ведь больше от моей разнесчастной жизни и пользы никакой – только картины эти да одна дочка.

– Картины твои, – говорю, – особенно те, последние, ей-богу, хороши. Уж коли ты за одну зиму столько смогла нарисовать, сама подумай, сколько работы у тебя еще впереди! Ведь тебе, мама, всего шестьдесят.

– Только бы доктора смогли оторвать меня от этого проклятого станка… Когда я еще маленькой была, тетка моя, до чего ж скаредная, ткать меня учила. Господи, сколько крови она мне попортила!..

Поговорили мы с ней тогда о смерти Ирены, о детях, Эляна обещалась после болезни непременно их проведать, но тут вошла сестра и отчитала меня за то, что утомляю больную.

А потом я опять на полгода в море ушел. Дети написали, что бабуня выздоровела, но к ним так и не приехала. Ни с того ни с сего прислал весточку и Чесловас Гудас, которого уже выпустили из тюрьмы. Жену он застал в новой квартире, с новым мужем… Чесловас просил помочь ему устроиться на траулере, а в конце приписал пару слов о своей бывшей теще.

«Ну и хитрая эта зараза Рената, – написал он, – нарочно выбрала квартиру на пятом этаже. Лифта в доме нет, а у старухи от всяких лекарств сердце сдавать стало – не по силам ей было на такую верхотуру забираться. Словом, сбагрила дочка мамашу подальше. Где она сейчас, сказать не могу. А с Ренатой мы расплевались совсем. На той неделе суд…»

Во время отпуска удалось мне все-таки напасть на след Эляны. Пошел я по нужному адресу, совсем с ног сбился, покуда плутал среди огородов, заборов и сараев. Спросил у кого-то, где найти дом Дабулиса.

– А ты по запаху, милок, – язвительно ответила мне бойкая на язык бабенка. – Вон котишке тому за хвост уцепись – он тебя живо доведет.

Полосатый кот прямехонько вывел меня к коптильне Дабулиса, от которой разносился сильный колбасный дух. Хозяин, тощий старик с прокопченным лицом, ковырялся в куче влажных опилок, откапывая червей для рыбалки. С них я и начал разговор – тоже ведь рыбак. Оказалось, червяки ему нужны не для рыбалки: за жестянку этого добра кто-то пообещал ему свежей рыбы. На что эта рыба, спрашиваю, когда тут голова кругом идет совсем от другого запаха?

– Вы про колбасы? Так не мои они вовсе, – говорит. – Белоручек поразвелось, сами возиться, руки марать не хотят. А мне здоровье не позволяет копчености есть – доктора строго-настрого запретили. Желудок мне резали.

А потом, покосившись на мой портфель, вдруг спросил:

– А ты кто такой?

Сказал, что я зятем Визгирдене довожусь и что видеть ее хочу.

– А-а… – протянул старик, вытирая правую руку об штаны. Приветливо поздоровавшись, поинтересовался: – Так это тебе, что ли, Эляна колбасы шлет?

– Нет, – говорю, – пока не дождался.

– Ты случаем не из Вильнюса? Не начальник будешь?

Узнав, что я не тот, Дабулис снова вернулся к прерванному занятию.

– Эляна еще с работы не вернулась, – произнес он наконец. – В больнице она, санитаркой работает.

– Слыхал, – говорю. – К скольки она дома будет?

– А теперь который час?

Было уже после семи.

– Так я и думал. Свиньи-то, слышь, как развизжались.

– И как она успевает? – спрашиваю. – И на работу, и по дому, и со свиньями управиться…

– Свиньи – это уж ее хозяйство… В больнице-то всяко бывает: одному невкусно, другому только вприглядку и можно, а третьему из дому притаскивают… Вот Эляне только успевай после них подбирать и… домой.

– Так что все же те чушки говорят? Скоро хозяйка придет?

– Да вон и она сама, – кивнул старик в сторону незнакомой женщины.

– Боже праведный! Да Визгирдене ли это?!

Через дыру в заборе протиснулась толстая, широколицая тетка и, воровато озираясь, спрятала в ботве два полных ведра пищевых отходов. Перешагнув через несколько грядок, она заметила меня и отправилась назад, к своему трофею. Вернувшись вразвалочку с ведрами, невесело пошутила:

– Ну вот, еще один кот на сало… А между нами ведра эти – ни обняться, ни поздороваться по-человечески…

– Ладно, только без телячьих нежностей, – осадила она меня и тут же накинулась на Дабулиса: – Нашел занятие! Не видишь разве, свиньи совсем взбесились… Одно в лохань вытряхни, другое обвяжи потуже, чтоб кошки не добрались.

Дабулис подхватил ведра и скрылся, а Эляна отошла со мной к колодцу, вымыла руки и спросила чуть приветливей:

– Ну как тебе мой старик?

– Человек как человек, – ответил я. – Я тебя верно понял? Он что, и в самом деле твой?

– Покуда ноги волочит, мой, – довольно сказала она. – Только недолго уж ему осталось…

Очутившись в избе, первым долгом стал я шарить глазами по стенам – все надеялся картины новые увидеть. Но единственное, что бросилось мне в глаза, это тусклое зеркало и два нанизанных на гвоздь рентгеновских снимка.