Растерянный, разочарованный, с ощущением, что чего-то ему недостает, Питер, чтобы хоть чем-то себя занять, спустился в сад, в колючий водоворот из песка и пыли, листьев и пепла. Выпустил кур из курятника, потом стал затаптывать те костры, что были поменьше. Те, что были побольше, он не трогал.

Он переходил от костра к костру, глаза щипало, дышать было трудно. Одна-единственная искра, упавшая с неба, как клеймом прожгла ему рубашку на плече. Это было ужасно больно, пришлось рубашку разорвать.

После этого он вернулся на веранду, стоял, прижав рукой обожженное место и глядя, как множатся вокруг огни. Странная улыбка раздвинула его губы. Он видел все очень отчетливо, слишком отчетливо. Он не был ни оглушен, ни подавлен, но ему все еще чего-то недоставало, даже когда развеялась до конца картина того прекрасного пожара, который рисовало ему воображение.

Пожар, который горит там, где его еще нет, — этого никаким воображением не охватить. А Питер теперь был уверен, что горит и в таких местах, куда не падали искры, потому что уже загорелся и дом, изнутри.

…Дед Таннер положил трубку на пень, вылил на себя ведро воды и крикнул в колодец:

— Я тут, моя крошечка! Теперь дед устроит тебе темноту. И помни, что дед говорил. Как услышишь, что идут, кричи погромче: «Я здесь, люди добрые! Я в колодце, жива-здорова!»

С трудом, потому что очень мешал ветер, он закрыл отверстие колодца двумя листами рифленого железа, придавил их камнями и написал по железу черной краской: «Здесь дети».

Потом лег на землю с подветренной стороны от пня, закутался в мокрое шерстяное одеяло и крепко зажал в зубах чубук своей трубки.

…Когда мать Стеллы, задыхаясь, добежала до калитки деда Таннера, высокая трава возле дома горела в нескольких местах, а куча молодых эвкалиптов пылала так ярко, словно листья целиком состояли из горючего газа. Но ничего этого она не заметила — она видела только миссис Робертсон, которая уже успела побывать в доме и теперь не столько бежала ей навстречу, сколько неслась по воздуху, зигзагами, точно подхваченная изменчивым течением. Они сошлись и стали, держась друг за друга.

— В доме их нет.

— А записку он не оставил?

— Ничего нет.

Они всё стояли обнявшись, с трудом переводя дыхание, прерывая словами сплошной жалобный стон.

— Посмотрим у нас.

— Я больше не могу бежать.

— Иначе нельзя.

Они вернулись на дорогу.

— Не мог он уйти далеко. Он такой слабенький.

— Может быть, полиция?..

— Да, да.

— Детей спасли.

— Ну конечно.

— У нас безопаснее. Трава скошена. Сад расчищен.

Они попытались снова бежать. Воздух жег их, как огонь. Легкие жгло как огнем. Горло жгло как огнем. И Питер увидел, как они бегут, шатаясь, прижав руки к бокам, а не воздев их к небу. Они как будто не замечали его, пока чуть на него не налетели.

— Бабушкин дом горит, — сказал он.

— Питер!

— Бабушкин дом.

Мать Стеллы почти не могла говорить, была почти без сознания.

— Питер, Питер, что ты тут делаешь?

— Бабушкин дом горит.

— А дети? Почему ты не с ними? Разве ты с ними не уехал?

— Куда не уехал?

— Они разве не уехали?

— Куда? Стелла пошла домой. Где моя бабушка?

— Стелла пошла домой?

— Где моя бабушка? Ее дом горит.

— Ой, где же дети?!

— Где моя бабушка?

— Она идет, — миссис Бакингем махнула рукой в сторону длинного подъема дороги. — Ты оставайся с нами.

— Моя бабушка там?

Но женщины не ответили, они уже бежали прочь от него.

— Моя бабушка там?

Он ее не видел. Наверно, она совсем и не идет.

— Она там? — крикнул Питер. — Не может она быть там!

Женщины велели ему остаться с ними, но он сделал им вслед всего один шаг.

— Иду, бабушка! — сказал он и пошел.

Теперь он знал, что ему надо делать.

Возле дома женщины увидели ведра и бидоны, кувшины, кастрюли и миски — все сосуды, в которые Стелла набрала воды, и увидели пожар, уже вовсю полыхавший в овраге, и еще пожары в восточном конце участка и в той стороне, где он граничил с усадьбой деда Таннера. Дым словно поднимался из земли, из каких-то трещин или скважин. Даже среди зелени на огороде был дым.

Мать Стеллы хрипло окликнула своих детей — будь они здесь, они ее, вероятно, не услышали бы, — а потом рухнула на колени у заднего крылечка, где была разлита вода, и заплакала без слез, без звука. Силы разом ее оставили.

Миссис Робертсон, спотыкаясь, прошла мимо нее в комнаты, окликая своего младенца. Потом вернулась в кухню, впилась пальцами в дверной косяк и замерла, глубоко вдыхая жар, и дым, и острые ядовитые пары. Она была миловидная женщина, всегда аккуратная, подтянутая. Теперь от ее миловидности, аккуратности, подтянутости не осталось и следа.

— Нет их там, — сказала она, глядя сквозь сетку двери вниз, на женщину, без сил застывшую на коленях в мокром песке у крыльца.

— Они только что ушли, — сказала мать Стеллы. — Минуту назад были здесь.

— Но куда?

— Если б знать…

— А мальчик не пришел?

— Какой мальчик?

Питер бежал вверх по дороге. Как почти все худощавые люди, легкие и жилистые, он бегал очень быстро. Это многих удивляло, даже его школьного учителя, однако никаких выводов из этого его школьный учитель не сделал, потому что Питер Фэрхолл был трудный ребенок, держался особняком, вечно сидел где-нибудь в углу с книжкой.

Сейчас Питер бежал, как никогда не бегал раньше, — бежал с восторгом. Он чувствовал, хоть и не мог бы выразить это словами, что бежит к взрослой жизни, оставляя детство позади. Он ненавидел детство. Убегал от него с радостью. Он был готов доказать, что он мужчина, готов принять огненное крещение, пусть даже это будет стоить ему жизни. Цена его не смущала — только бы бабушка успела об этом узнать, только бы все узнали, что он спас ей жизнь.

Он бежал с трудом, потому что в лицо ему бил горячий воздух, и все ждал, что из дыма, как призрак, появится бабушка. Но она не появлялась. Он все приближался к концу длинного подъема, к тому гребню, что отделял тесный мирок, где жили Фэрхоллы, Бакингемы и остальные, от огромного внешнего мира. Но бабушка все не появлялась.

Он поднялся на гребень. Впереди бушевало, рвалось, неистовствовало что-то невыносимо величественное. Пожар был всего в какой-нибудь миле, может быть, даже в полумиле, но всяком случае, водохранилище его не остановило — невидимое, оно вскипало там под клубами пара, и взлетел на воздух невидимый дом Робертсонов, и невидимое жилище Коллинзов рассыпалось в прах, ушло в землю.

Пожар явился Питеру как нечто живое и злобное, как бесформенное чудовище, все время меняющееся, непостижимо огромное, бешеное чудовище, неимоверно жадное, пожирающее все вокруг без разбора, даже то, что ему не по вкусу, — сначала разжует, перемелет, а потом уж выплюнет в небо. И небо вопило от несъедобных вещей, которые пожар извергал из своей пасти, посылая им вслед яростную пену, щелкая тысячами языков, гоня перед собой все, что еще уцелело в густом зеленом лесу, — визжащих кроликов и мелких кенгуру, лесных мышей и крыс, коров и коз, пони и толстых, как свиньи, вомбатов, ящериц и змей и всяких ползучих и летучих тварей. Только не бабушку Фэрхолл.

Лорна и Грэм стояли в грязи на морковном поле, держась за руки. Это казалось вполне естественным. Им казалось, что они знакомы всю жизнь. И они знали, что будут знакомы до конца жизни, даже если жить осталось не считанные огненные минуты, а еще десятки лет.

Они стояли в жидкой грязи, отделенные полукругом поливалок от построек и высоких деревьев, глядя, как в лесу таинственно загораются огни, как пламя тут и там внезапно прорезает сумрак. А потом поливалки мало-помалу стали сдавать. Сначала иссякли те, что стояли выше по склону, потом и остальные тихо забулькали, словно устали плеваться и теперь хотят втянуть воду в себя.