Волосы его казались черными, но Мэгги знала, что при дневном свете они должны отливать легкой рыжиной. Глубоко посаженные глаза редкого синевато-зеленого оттенка прятались под густыми черными бровями, по-мефистофельски приподнимавшимися к вискам. Такие брови мог бы нарисовать театральный гример – до того они были правильными. Его лицо могло быть злобным, почти отталкивающим. Впрочем, оно, наверное, и выглядело таким, когда он сердился, и только в изгибе его тонких губ таилось добродушное лукавство – в них да в «гусиных лапках» морщин, видневшихся в уголках глаз. Если не считать этого, перед ней было лицо достаточно жесткого, волевого, ни капли не сентиментального мужчины, умеющего к тому же обуздывать свой нрав.

Во всяком случае, ей хотелось на это надеяться.

– А меня все зовут Мэгги, – сказала она. В глубине души ей очень хотелось, чтобы по какой-то причине их разговор прервался прямо сейчас. Все, что угодно, лишь бы она не услышала вопрос, на который не хотела отвечать. – И все равно, – добавила она, – я не могу рассказать тебе ничего нового. Ничего такого, чего бы не было в деле.

– Я не об этом хотел с тобой поговорить, Мэгги. То есть не только об этом. – Джон сделал крохотную паузу, чтобы перевести дух. – Я хотел задать тебе один вопрос…

– Да. Я знаю, насчет Кристины.

– Наверное, об этом нетрудно было догадаться, – проговорил Джон после еще одной небольшой паузы.

– Да, совсем не трудно, – подтвердила Мэгги. – И все равно я ничего не могу тебе сказать.

Она не собиралась лгать, и ей потребовалось сделать над собой усилие, чтобы твердо встретить его испытующий взгляд и не отвести глаза.

– Ты была последней, кто виделся с ней, разговаривал с ней перед… перед тем, как она умерла.

– Я допрашивала ее точно так же, как сегодня допрашивала Эллен Рэндалл. Я задавала Кристине вопросы, просила еще раз вспомнить все, что с ней произошло. Для нее это было довольно болезненно.

– Настолько, что двенадцать часов спустя она решила покончить с собой? – мрачно спросил он.

Мэгги и глазом не моргнула.

– Это была уже не первая наша встреча. Мы просто вспоминали все, что уже обсуждали раньше. Я надеялась, что всплывут какие-то новые подробности, но ничего не вышло. Когда мы расстались, Кристина выглядела как обычно. То есть – не хуже, чем обычно.

– Ты оставила ее одну.

Эти слова прозвучали почти как обвинение, но в лице Мэгги не дрогнул ни один мускул.

– В ее квартире постоянно дежурила приходящая сиделка – у нее даже была своя небольшая комнатка. Правда, в тот день я ее не видела, но думала, что она, как всегда, на месте. Только потом я узнала…

Но Джон уже пожалел о своих словах, хотя и не знал почему. То ли ему вдруг стало ясно, что Мэгги действительно ни в чем не виновата, то ли на него так сильно подействовал ее голос, негромкий, но звучавший до странности убедительно и знакомо.

– Никогда нельзя было знать заранее, о чем Кристина думает, что собирается предпринять. Она была очень хорошей актрисой, – проговорил он, чуть не с мольбой заглядывая в необычные, золотисто-карие глаза Мэгги. Несомненно, Мэгги тоже хорошо умела скрывать свои мысли и чувства. Но прежде чем он успел решить, стоит ли ему и дальше развивать эту тему, Мэгги сказала все тем же ровным голосом:

– Как бы там ни было, я совершенно точно знаю: я не могу сообщить тебе ничего полезного. Мне жаль, что тебе пришлось потратить столько времени впустую.

– Я потратил его вовсе не впустую. Мне уже давно хотелось познакомиться с тобой. С тех самых пор, как Энди упомянул, что вместе с ним над этим делом работает исключительно талантливый художник-криминалист. Мне было очень любопытно узнать, как ты работаешь, вот почему я настоял, чтобы он провел меня в наблюдательную комнату. Кстати, мне действительно очень жаль, если я помешал.

На это Мэгги ничего не ответила, только коротко кивнула в знак того, что принимает извинение.

– В том, как я работаю, нет ничего необычного. Насколько мне известно, полицейские художники всегда работали именно так, пока их не заменили компьютеры. Я разговариваю с пострадавшими и свидетелями, задаю им вопросы и накапливаю собственные впечатления. А потом я просто переношу на бумагу все, что – как мне кажется – видели эти люди. Иногда мне действительно удается передать сходство.

– Если верить Энди, ты попадаешь в точку в девяти случаях из десяти. Это нельзя объяснить простой удачей или везением – это уже система, и я хочу понять, в чем она заключается.

Мэгги пожала плечами.

– Энди – мой хороший друг, он может быть пристрастен.

– А начальник городской полиции тоже твой друг? Вчера он весь вечер пел тебе дифирамбы.

Мэгги бросила быстрый взгляд на лежавший у нее на коленях альбом и проговорила ровным голосом:

– Лет пять тому назад племянницу начальника полиции похитили прямо со школьной игровой площадки. Тогда я помогла отыскать похитителя прежде, чем он успел причинить вред девочке.

– Ты нарисовала его портрет? Разве преступника кто-то видел?

– Разумеется. На площадке возле школы было много детей. Главная трудность заключалась в том, что самому старшему из них было чуть больше девяти лет, а в этом возрасте у детей буйно работает фантазия. Они склонны выдумывать подробности, которых на самом деле не было, и мне пришлось очень постараться, чтобы отделить правду от вымысла.

– И как тебе это удалось?

– Я просто слушала их.

– Ты умеешь отличать правду от выдумки просто на слух? Интересно, как?..

– Я не знаю. – Мэгги покачала головой. – Не знаю, как объяснить, чтобы ты понял. Энди называет это интуицией. – Она улыбнулась. – Во всяком случае, я занимаюсь этим уже довольно давно и, кажется, достигла кое-каких успехов.

– Что значит – давно? – удивился Джон. – Сколько вам… Сколько же тебе лет? Двадцать пять? Двадцать восемь?!

– Спасибо за комплимент, но мне скоро тридцать два. А первый набросок для полиции я сделала, когда мне было восемнадцать. Таким образом, я занимаюсь этим делом почти полжизни.

– Восемнадцать? Не слишком ли мало, чтобы работать в полиции?

– Тогда я еще не работала в полиции официально. – Мэгги вздохнула. – Так получилось, что я оказалась свидетелем преступления, единственным, кто что-либо видел. К счастью, я уже тогда умела неплохо рисовать. Ну а к тому времени, когда я попала в колледж, я уже была в штате этого полицейского участка.

Джон хотел расспросить ее еще о многом, но в этот момент в кабинет заглянул Энди.

– Прошу прощения, если помешал, – сказал он, – но нам только что звонили из больницы. Холлис Темплтон сказала, что готова встретиться с тобой в субботу во второй половине дня.

Мэгги встала:

– Она сама позвонила нам?

– Да, она позвонила сама.

– Она как-то объяснила свой звонок?

– Нет, но… – Энди неловко переступил с ноги на ногу, как делал всегда, когда оказывался в затруднительном положении. – Ты ведь с ней не знакома?

– Нет. Мы никогда не встречались.

– Но вы обе – художницы, может быть, вам приходилось слышать друг о друге?

Мэгги покачала головой:

– Я не знаю ее работ и сомневаюсь, чтобы она слышала о моих. А что?

– Дело в том, что она назвала твое имя. Сказала, что будет говорить только с тобой.

Джон тоже поднялся.

– И что в этом удивительного? – спросил он.

Энди пожал плечами:

– Возможно, ничего. Но, насколько мне известно, никто из приходивших к мисс Темплтон детективов не рассказывал ей о Мэгги. Больше того, мы вообще стараемся не упоминать о том, что Мэгги – наш штатный полицейский художник. Холлис Темплтон просто неоткуда было узнать ее имя.

2 ноября, пятница

Номер в питтсбургском отеле был как две капли похож на любой другой номер в любой другой гостинице. Квентин Хейз спросил себя, не является ли это косвенным доказательством существования заговора гостиничных декораторов. Лично он был абсолютно убежден, что эти типы тайно встречаются один или два раза в год и сообща решают, как должны выглядеть комнаты в американских отелях. Какая им может быть от этого польза, Квентин не представлял, однако в существовании заговора не сомневался: вряд ли можно объяснить простым совпадением тот факт, что, куда бы он ни приехал, всюду его встречали одни и те же покрывала на кроватях, одни и те же занавески на окнах и безвкусные эстампы на стенах. От одного вида стандартной мебели его буквально тошнило, к тому же она неизменно оказывалась расставлена настолько бестолково, что для того, чтобы включить в розетку портативный компьютер или факс, приходилось отключать настольную лампу или холодильник.