Ничто в жизни последнего нагваля не оставляет впечатления биографии — разве только годы, проведенные в Калифорнийском университете. Его поступки не поддаются однозначным оценкам. Даже история с брошенной дочерью, которую так любили смаковать представители желтой прессы и злобствующие критики, совершенно непонятна. Пытаясь хоть как-то проследить за поведением единственного в своем роде антрополога, начиная со знаменательного 1960 года, когда он познакомился с доном Хуаном, мы словно наблюдаем за человеком, движущимся в жизни на ощупь — Карлос как бы прислушивается к чему-то нам недоступному и стремится правильно ответить на беззвучный зов. В целом это выглядит довольно странно, но ясно одно: этот человек, зная, что невольно оказался в центре внимания многочисленной и разношерстной публики, не старался, подобно прочим, создать захватывающий имидж. Кастанеда не боялся быть смешным, противоречивым, показаться невежественным, что может позволить себе только человек, действительно свободный. Он мог быть непунктуальным, безответственным, он сочинял о себе массу неправдоподобных историй и делал это настолько непринужденно, что, очевидно, совсем не боялся разоблачений.

Можно считать это обычным легкомыслием, даже безнравственностью и асоциальностью — но ведь свобода порою выглядит именно так. Реальности нет никакого дела до того, насколько ее проявления соответствуют нашему представлению о социальном престиже.

Кастанеда подарил нам шанс, и мы должны быть бесконечно благодарны ему за это. Если он действительно был последним нагвалем старого цикла, то ему, безусловно, суждено было стать первым нагвалем нового цикла. Мир после Кастанеды никогда уже не станет таким, каким был до него. Благодаря его книгам мы узнали, что вовсе не заперты в тюрьме собственного сознания, но это открытие далеко не всегда вызывает у человеческого существа эйфорию. Мы узнали, что вокруг — мириады миров и их только предстоит открыть, ощутить, осмыслить. Мы впервые с такою отчетливостью осознали, почему в обычном состоянии не способны вырваться из жесткого, фиксированного режима восприятия.

Это не догадки и не красноречивые намеки в стиле дзэн, не индуистские метафизические головоломки, где количество терминов порою конкурирует с количеством сомнительных умозаключений, это даже не даосские притчи, где дух Реальности витает над пейзажами, увиденными в ярком и радостном солнечном свете человеческого сознания, наполненного самим существованием. Это ясная и вполне проверяемая модель — совокупность психоэнергетических закономерностей, которые любой добросовестный экспериментатор может подтвердить или опровергнуть.

Благодаря учению дона Хуана вселенная, в которой мы живем, изменилась. Вполне возможно, кому-то она теперь покажется слишком большой и страшной, кому-то — возмутительно бесчеловечной. Но человек быстро находит себе новые утешения взамен утраченных.

Конечно, знание дона Хуана предназначено, в первую очередь, для того, кто хочет быть вечным странником, для того, чья высшая ценность заключена в радости неограниченного восприятия. Но, как всякое истинное знание — знание, наделяющее Силой, — оно может стать орудием, способным привести к страданию, тьме, даже к катастрофе. Сегодня мы еще настолько не отдаем себе отчета в происшедшем, что даже всерьез обсуждаем вопрос, обладает ли вообще ценностью «фантастическая» эпопея Карлоса Кастанеды.

Тысячи людей практически во всех странах мира, оторвавшись от завораживающих кастанедовских «сказок», нашли собственную тропинку в миры второго внимания. Как все первооткрыватели, они рискуют — иногда собственным здоровьем, а иногда и жизнью. И мне следовало бы призвать их к осторожности, осмотрительности, умеренности и т. д. и т. п. Но я не стану этого делать, и вовсе не потому, что легкомысленно отношусь к человеческим судьбам. Просто у нас больше нет лидера-нагваля, на которого можно взвалить заботы о нашем воспитании и обучении. Одно я знаю наверняка: осторожные люди никогда ничего не открывали. В этом мире — мире после Кастанеды — каждый пройдет оставшуюся часть пути сам. Карлос не поможет нам ни новыми книгами, ни магическими пассами, ни даже простой радостью от того, что мы живем с ним на одной планете.

Быть может, свободное восприятие "одинокой птицы" блуждает сейчас в невообразимых просторах нагуаля. Но не исключено, что Кастанеда все еще рядом: ведь он так долго беседовал с нами в своих книгах. Десятки лет он делился с нами своим вниманием, силой и любовью. Мы живем после Кастанеды, но уже никогда не будем жить без него.

С той самой поры, когда человек осознал себя и утвердил в собственном воображении природу, вид и характер своего существа, выделил и закрепил в мыслительном пространстве человеческую форму (тем самым декларировав не только свою уникальность, но и свою ограниченность), он не перестает грезить о трансмутации. Нас не оставляет желание измениться, найти в себе и развить способность к превращению в Иное — наша монотонность разочаровывает и затягивает в себя, непреходящий круговорот жизни и смерти словно бы томится и ждет перехода в новое качество, питая извечные сны и фантазии человеческого рода. Мы ищем возможности трансмутации повсюду; мы желаем убедиться, что стабильность и ограниченность вида (структуры, формы, элемента) неабсолютны, и, добиваясь целенаправленного превращения вещей в окружающем нас мире, почти бессознательно возбуждаем в себе надежду на грядущую трансформацию собственного существа, чья неповоротливость и косность так сильно противоречит подвижности чувств, пластике мысли, эфирным ветрам свободного духа.

Оборотничество, "внутренняя алхимия" даосов, ожидания нисходящего Духа, йогические эксперименты — все это отголоски, отражения, проекции единственной жажды качественно нового бытия. Трансмутация и пресуществление всегда входили в ряд центральных мифологем человеческого сознания.

Даже не обращая специального внимания на фундаментальное противоречие своей природы, мы подсознательно ощущаем какую-то неправильность, дисгармоничность или незавершенность положения дел. По сути, вся история религии и философии (всегда представлявшая собой наиболее емкий и ценный пласт культурного развития, хотя мы порою склонны забывать об этом) является извечным поиском иного бытия — более яркого, более совершенного и свободного. Именно для утверждения возможности иного бытия создавались мифы, доктрины, метафизические теории, оккультные дисциплины.

Самой древней и, пожалуй, самой дерзкой формой поиска в этом направлении была магия. Воплощая собой аморфное и как бы «безумное» видение мира, движение на ощупь в путанице снов, фантазий, призрачных отношений и символических действий, магия не только рисовала удивительную вселенную, где человек оказывался подлинно космическим существом с таинственной судьбой и масштабными возможностями действия, — она вызывала к жизни глубинные откровения, необъяснимые феномены и процессы, которые поддерживали ее туманное мировоззрение на протяжении тысячелетий вопреки растущему холоду рационализма. Таким образом, религия, идеалистическая философия и оккультизм, превратившись в отдельные течения мысли, хранили и по сей день хранят неувядающую мечту человечества о подлинной трансформации — победе над смертью, над немощью и ограниченностью, над пространством и временем, над беспощадными законами физического бытия. Есть ли у этой мечты реальное основание, та опора, которая может дать надежду трезвому и последовательному уму, а не просто будоражить воображение поэта и утешать бесчисленных страдальцев несбыточными миражами?

На первый взгляд, все здесь зыбко и неопределенно. Повсюду мы встречаемся с неким пределом, за которым остаются лишь загадочные словеса, метафоры, намеки и обещания. Религия провозглашает всесилие веры — стоит перешагнуть порог смерти, и вы убедитесь в ее подлинности. Философия, погруженная в мир умственных идей, конструирует головокружительные модели из собственных символов, законов и категорий — она силится привязать свои интеллектуальные фантазмы к Реальности и тем не менее всегда остается где-то вдали, за пределами опыта и живого чувства, как бесплотное кружево малоубедительных формул. Практический мистицизм на их фоне, конечно, выигрывает: он предлагает непосредственно испытать проблески иного бытия и иного сознания. Но куда заводит нас этот чарующий блеск, если обещанная трансформация опять лежит "по ту сторону" бытия и никак не доступна нормальному опыту? Ведь по эту сторону мы сталкиваемся только со странными помрачениями чувств и блаженной неподвижностью в непостижимом свете, восприятие которого может оказаться всего лишь результатом психического расстройства.