– Этот негодный холоп, – растягивая слова, изрек Лыбин приговор, – дерьмо есть и потому с дерьмом же и соединится. Утоплен он будет в непотребном месте. – Посох его указал на выгребную яму.

Сажени три глубиной… Шесть метров людского и скотьего дерьма, помоев, всяческой гнили… И ничего нельзя сделать, Господь Бог не вмешается и не врежет кому следует увесистой молнией… Нет в этом мире ни Бога, ни черта, есть только слепой и безразличный закон Равновесия…

Прокопий с Агафоном встрепенулись и начали подтаскивать упирающегося пацана поближе к яме. Князь-боярин млел, щеки его разрумянились, в глазах отчетливо проступил сальный блеск. Блин, вот ведь чикатила какая вылупилась…

– Это… – подал голос доселе молчаливый как памятник Дзыга. – Одежку-то с него сымите, одежка в хозяйстве сгодится… негоже хорошей вещи пропадать…

Агафон (а может, и Прокопий, я не успел столь близко с ними познакомиться, чтобы различать) выпустил Алешкин локоть. Чуть присел возле него, рывком сдернул рубашку.

Мне отчего-то снова вспомнились «Братья Карамазовы». Почти ведь как в книге… и тоже дворня молчала, а восьмилетнего мальчика рвали псы… Генеральское имение, кажется, отдали в опеку…

– Что же надо было с ним сделать? – спросил Иван. – Расстрелять?

– Расстрелять, – сказал Алеша…

Блин, чем? Чем расстрелять-то? Соленым огурцом? Тут их, кстати, не знают, как и помидоров… «Ох, огурчики мои, помидорчики, Сталин Кирова пришил в коридорчике». Папа нередко мурлыкал эту частушку, шинкуя огурцы в салат, и страшно тем раздражал маму. Стук ножа по разделочной доске, фальшивое, на одной ноте, пение… чуть ли не рэп. Стук ножа по доске… «Возьми… вспомнишь потом».

Звон в ушах, ледяные когти по хребту… а дальше…

Дальше все было, как будто я раздвоился. Один делал, а другой откуда-то сверху смотрел.

Вот я резко нагибаюсь… рука моя лезет в левый сапог. Развернуть ветхую тряпицу – полсекунды. Рукоять в руке… Легкая… куда легче тех ножей, что заставлял метать Корсава. «Ты просто руку свою вдаль посылаешь…»

И я послал руку вдаль. Тонко пропело в замершем воздухе лезвие – а может, это у меня звенело в ушах. «Господи, только не мимо!» – сам не понимая кому, взмолился я.

Где-то меня услышали. Князь-боярин, еще секунду назад недоуменно уставившийся на какое-то идущее не по его планам шевеление, уже оседает на тоненький пушистый снег… первый снег этой зимы… а из горла у него хлещет фонтан чего-то темного… нет, не томатный сок… и расплывается на снегу бурыми пятнами.

Похоже, никто еще не понял, что случилось. Это и лучше… это дает мне драгоценные две секунды.

Я метнулся к Дзыге, не тратя времени на удар, дернул за сабельные ножны… Трень! – сказал, разрываясь, удерживавший их тонкий ремешок, и вот уже сабельная рукоять в моей ладони, я обнажаю клинок.

Потом все понеслось, как если просматривать видеоролик на повышенной скорости. Тоненько взвизгнул и опрометью бросился куда-то Дзыга… пожалуй, обогнал бы зайца в поле. Тупоголовые братья выпустили Лешку и угрожающе уставились на меня.

– Порублю, гады! – заорал я и махнул саблей, рассекая воздух. Кстати, а ведь неплохой клинок, очень неплохой… Уж в чем в чем, а в этом Корсава научил меня разбираться. Балансировка идеальная, вес и длина – как раз под мою руку.

Похоже, братья не знали классический анекдот про Штирлица. Они не стали скидываться по рублю, а молча, с двух сторон двинулись ко мне. Ну что ж, питекантропы, сами напросились.

– Что ж ты, дурачок, голой пяткой-то на шашку? – улыбнулся я, приняв на бритвенно-острое лезвие летящий мне в голову кулак. Все-таки определенная польза от учебного поля была…

И снова кровь, и пронзительный, на одной ноте вой. Кажется, даже не Агафона-Прокопия. Кажется, бабий. Точно… Это не кто иная, как старшая повариха баба Катя выступила в роли примадонны.

Больше никто не делал в мой адрес агрессивных телодвижений. Дворня потрясенно молчала, булькал кровью князь-боярин. Я, не выпуская сабли, склонился над ним.

Так и есть – нож воткнулся прямо под подбородок, перерубив какую-то вену или артерию. Хорошо воткнулся, на всю длину. Десятник Корсава был бы мною доволен и досрочно бы отпустил на обед…

Я выдернул нож, потом снял с боярина соболью шапку, тщательно отер лезвие. Негоже хорошей вещи пропадать.

Кстати, не скрывалось под шапкой ни лысины, ни бесовских рожек, ни даже кожной болезни. Обычные волосы, русые. Было из чего тайну делать…

Сейчас стоило бы произвести контрольный выстрел… то есть, учитывая обстоятельства, контрольный поруб… Что там рассказывали о крысином пору-бе? Похоже, это моя ближайшая перспектива. Что ж, постараюсь оттянуть.

Впрочем, по Лыбину было видно, что последние его минуты на этой грешной земле истекают. Ни к чему добивать. Пускай вдоволь наглотается ужаса подступающей смерти.

– Ну вот, – сказал я оцепенело взирающей на меня толпе. – Линия господина Лыбина ушла из вашего шара. Вы к ней больше не привязаны. Вы теперь как бы свободные люди. Так скажите мне, свободные люди, – вам не стыдно? Вон вас сколько, а когда мальчишку убивать собрались, молчали. То есть как бы соглашались?

– Ты же… – это был Алешкин голос. По-прежнему голый, он глядел на меня, точно на привидение. – Андрюха! Ты же теперь оторвой стал!

– Что поделать, – согласился я. – Иногда, чтобы людей от оторвы избавить, самому приходится оторвой стать. Ты вон что, Леха, ты оделся бы, – носком сапога я указал на содранную с него рубашку. Та валялась в снегу, и кажется по ней уже успел потоптаться удирающий Дзыга. Испортил хорошую вещь… – Холодно же, застудишься…

К вечеру заметно похолодало. Небо прояснилось, мрачные тучи расползлись, дав мне возможность любоваться восхитительным закатом. Только вот никаких эстетических переживаний во мне не родилось. Несмотря на плотный, подбитый изнутри мехом полушубок, который я реквизировал в усадьбе, холод все-таки давал о себе знать. К тому же ни шапки – о ней я как-то не подумал, ни тем более рукавиц.

Да и не хватило мне времени на сборы. Дзыга, как выяснилось, драпанул не куда-нибудь, а прямо в конюшню, взял своего жеребца Урагана – тот почему-то оказался уже оседланным – и умчался из усадьбы. Надо полагать, в Тверь за подмогой.

В этом, правда, был один плюс – ворота так и остались распахнутыми. Иначе я потратил бы незнамо сколько драгоценных минут, сбивая огромный пудовый замок. Единственный экземпляр ключа – на шее у управляющего…

У дворни так и не прошло оцепенение. Никто не нападал на меня, никто не мешал моим лихорадочным сборам, но никто и пальцем не пошевельнул помочь. На меня смотрели как на ожившего мертвеца. Видно, больше всего боялись зацепиться своими линиями за мою.

Первое, с чего я начал, – подхватил Алешку, потащил в тепло поварни. Пацан, похоже, был в обмороке после таких великих потрясений. Я уложил его на скамью и, поигрывая саблей, сказал бабе Кате:

– Выхаживай мальца. Выпрямляй, старая кочерга, свою линию. Случится с ним что, узнаю, найду тебя… в любом из шаров… и потушу с капустой.

Повариха часто-часто закивала, не в силах сказать ни слова. На эти хлопоты ушло минут десять. Времени почти не оставалось. За полчаса Дзыга доскачет до Твери. Допустим, еще час уйдет на суету в городском отделении Уголовного Приказа, на сбор сил быстрого реагирования. Ну и сюда не более получаса.

За Алешку я, впрочем, не особо боялся. После того как линия князя-боярина лопнула, никто из дворни не решится ничего с ним сделать. Прежние приказы идут лесом, нет хозяина – нет и привязки к его воле. Теперь они все начнут беречь свои линии, соблюдать умеренность. А когда здесь окажутся «официальные власти»… Не знаю, что будет, но уж явно не хуже того, что было. «Имение генерала отдали в опеку». Наверное, и здесь так же.

В результате я взял на конюшне двух лошадей – не арабской крови, конечно, зато спокойные лошадки, привычные и к верховой езде, и к пахоте… На ипподроме это был бы не лучший выбор, но мне сейчас важна была не столько скорость, сколько выносливость.