Не знаю — и тогда не знал — сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы с Фельсеном одновременно спросили:

— Как вас зовут?

— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали.

Мы прибегли к возбуждающим препаратам, и наши усилия были вознаграждены, Агония продолжалась несколько минут, но потом сердечная деятельность возобновилась. Медленно и слабо, но сердце билось.

Обессиленные от пережитых волнений, мы сидели друг против друга. Неожиданно Фельсен вскочил.

— Как он себя назвал? — вскричал он так громко, что я вздрогнул. — Фишер?

— Да, — машинально ответил я, не понимая, что его так встревожило.

Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — необходимость срочного хирургического вмешательства не позволила нам раздеть раненых — и вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, подбежал к неподвижному телу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил несколько документов, заглянул в них и дрожащей рукой протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Фишера.

Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:

— Победа!..

Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению персонала…

Наутро мне позвонил Фельсен и сообщил, что наш больной, несмотря на все усилия врачей, в три часа скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.

— Да, — сказал я. — Жаль беднягу.

В ночь после несчастного случая с диктатором я почти не сомкнул глаз. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь неотвязно мучает мысль о той операции. А теперь президент страны лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. На заседании государственного совета я говорил совершенно откровенно, ибо настолько презираю эту банду, что не считаю нужным притворяться. Я ненавижу диктатора за подлость и злодеяния, которые совершили его палачи во главе с Диким Кабаном и от которых пострадали мои друзья и люди, придерживающиеся демократических взглядов.

18 ноября

Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летоисчислению. Так привычнее.

Диктатор все еще без сознания. Не нахожу себе покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами плывут черные круги, хотя внешне я кажусь спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние больного в любой момент может стать критическим, и тогда будет поздно. Все члены государственного совета днюют и ночуют в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров министра пропаганды и вице-президента. Ни для кого не секрет, что эти двое являются главной опорой диктатора; один олицетворяет грубую силу, другой — интриги и хитрую осторожность. Диктатору удается поддерживать равновесие, опираясь на эти силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его политической изворотливости.

Мы расположились в одном из соседних помещений. Прежде всего я потребовал строжайшего соблюдения тайны, в чем они меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности точно воспроизвести наш разговор.

— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или худшему. Мы делаем все, что в наших силах, однако в интересах больного я вынужден обратиться к вам с просьбой.

Оба внимательно слушали, министр пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.

— Вы, разумеется, не специалисты, но, вероятно, и вам приходилось слышать об области науки, занимающейся регенерацией нервов. — Оба кивнули головой, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему формировать новые клетки. Однако эти новые нервные области «пусты», в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые клетки с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии наполнить их новым содержанием, но можем в какой-то степени влиять на характер сознания, "частоту колебаний", если мне будет позволено так выразиться, — вот, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Но для этого необходимо детально знать прошлое.

— Что вы имеете в виду? — спросил министр пропаганды.

— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробным образом личную жизнь президента.

— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.

Очкастый теоретик успокоительно поднял руку.

— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее основательнее.

— Охотно, — ответил я. — Думаю, вам будет не трудно меня понять. Вероятно, каждый из нас бывал под хмельком, и нам знакомо это состояние.

Оба согласно кивнули.

— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у разных людей. Одни озлобляются, начинают грубить, другие просто засыпают. Одни становятся милыми, общительными, другие мрачнеют, замыкаются в себе. Существует масса вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их "частотой колебаний". Ясно?

Они снова наклонили головы, генерал тревожно, идеолог с выжидательным интересом.

— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь приблизительное — можно только, с помощью исчерпывающего знания окружающей больного обстановки и среды.

Тут вице-президент снова сделал протестующее движение, и ордена на его мундире зазвенели. Я понял в чем дело: уже долгое время поговаривали о своеобразных отношениях, которые сложились между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально именуемой «домоправительницей» резиденции президента. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее его бывшей возлюбленной, которую диктатор отбил, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чемуто с этим связанному Кабан был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога, словно в подтверждение гривуазных слухов, промелькнуло ехидное выражение, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя — яростные соперники и смертельные враги, и лишь безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.

Министр пропаганды искоса глянул на вице-президента. Потом он сказал:

— Будь по-вашему, ничего не поделаешь… А когда вы намерены этим заняться, господин профессор?

— Чем раньше, тем лучше, — ответил я. И мы договорились завтра рано утром — сегодня было уже поздно — втроем поехать во дворец президента. Кабан удалился с кислой физиономией.

Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что его положение безнадежно и очень скоро все наши усилия могут оказаться тщетными. Следовательно, надо торопиться.

19 ноября

Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на каждом перекрестке стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие предметы личного обихода, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках их хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали неохотно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому необходимо знать детали в интересах больного. И все же они рассказывали о поведении президента в домашней обстановке только по настоянию руководителя пропаганды — сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, груб, что любит слушать по радио, какие передачи смотрит по телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; повариха рассказала о его любимых блюдах, камердинер — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, осмотрелбиблиотеку и только после этого обратился с вопросами к двум сопровождавшим меня помощникам президента. От них я хотел узнать, как ведет себя диктатор во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а его индивидуальных особенностей, склонностей.