Вечером мне почудилось, будто я слышу орудийный грохот, но что это значило, я не понял. Мы ведь почти отрезаны от мира, всем необходимым нас снабжают сотрудники института.

27 ноября

В прошедшие два дня состояние больного то резко ухудшалось, то вселяло надежду. Волнения так вымотали меня, что я был на грани полного нервного истощения. Надеюсь, в моей жизни ничего подобного больше не повторится.

Вчера утром президент внешне казался спокой ным, но я заметил, что его что-то тревожит. Он ле жал неподвижно и на все мои вопросы отвечал легким покачиванием головы. Я старался исподволь наблюдать за ним, чтобы не раздражать откровенной слежкой. Принесли прессу, и, желая вывести его из оцепенения, я положил журналы и газеты ему на одеяло. Результат превзошел все мои ожидания. Сначала он взял иллюстрированный журнал, машинально перелистнул его, но вдруг отчаянно вскрикнул и разразился рыданиями: ему на глаза попалось извещение о похоронах Фельсена. С великим трудом мне удалось его успокоить.

Я дежурил возле него, и бурный поток мыслей сменялся звенящей душевной пустотой. Но вот больной очнулся. Первыми его словами были:

— Док, я этого не хочу! Сделайте что-нибудь!

Я обнял его голову, спросил, слышит ли он меня, в состоянии ли следить за моими словами. После небольшой паузы он ответил утвердительно.

— Сынок, — произнес я нетвердым голосом, — ты требуешь невозможного. На кладбище похоронили не тебя, ведь ты это знаешь. Разве ты не чувствуешь, что находишься здесь, в институте? — И я легонько потряс его. — Ты президент, полновластный хозяин страны. Твое слово закон, ты распоряжаешься жизнью и смертью каждого, так неужели ты не можешь взять себя в руки? Разве ты не чувствуешь огромной ответственности, которая на тебе лежит? Ты отвечаешь за жизнь всех нас, за судьбу нации!

На мгновенье глаза его блеснули, но тотчас им снова овладело прежнее состояние.

— Док, верните все назад, сделайте повторную операцию! — умолял он.

— Это невозможно, — вздохнул я, и голос мой прервался. — Я не могу этого сделать. Видишь, к чему привел твой необдуманный поступок? А все потому, что в последний момент я струсил. Да, испугался. Но это была физическая слабость, минутное "короткое замыкание", ты как врач должен был понимать… Меня жизнь закалила больше, я сознательно брался за эту роль, сознательно, понимаешь! И роль эту надо играть, как играют свои роли актеры, невзирая на то, симпатизируют они своим персонажам или нет… Я эту роль выучил, хорошо ли, плохо ли — другой вопрос, но коли ты, пожалев меня, не отрепетировав ее, ввел себя в спектакль, так играй и не жалей себя!

Он долго молчал, потом сказал:

— Хорошо!

Вскоре после этого меня пригласили на консилиум по поводу тяжкого повреждения мозга. Повинуясь шестому чувству, я подошел к тумбочке и вынул из нее пистолет, который положил туда, когда переселился в эту палату президента. И правильно сделал, ибо, когда вернулся, президент, едва держась на ногах, стоял у тумбочки и шарил в ящике. Мы оба промолчали, он поплелся к постели, лег и натянул одеяло на голову.

Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но тон постепенно смягчался. Меня эти разговоры очень волновали — ведь каждый новый взрыв мог вызвать катастрофу.

Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторил, какую огромную ошибку он совершил, из уважения ко мне взяв на себя непосильную роль, он вдруг заговорил. Лицо его неуловимо изменилось, в нем проступило выражение не свойственной Фельсену стальной воли.

— Не из жалости и не из уважения к вам. — Я был ошеломлен. — Я… — Тут он запнулся, но овладел собой. — Я сам захотел стать диктатором! — заявил он решительно. — В первый момент я действительно подумал о том, что я моложе и, вероятно, лучше перенесу операцию и справлюсь с душевным напряжением, связанным с необычной ролью. Но решающий толчок дал инстинкт, отбросивший все второстепенное, — мной овладела жажда власти… Вот вам правда!

Мое первоначальное изумление сменилось чувством глубокого облегчения. Я присел на краешек постели и сказал:

— Чего же ты хочешь в таком случае? Ты президент, всесильный властитель страны, и веди себя, как подобает в твоем положении. — Он молчал. Я встал и поклонился: — Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? Завтра я разрешу вам свидание с двумя членами государственного совета. Вы не возражаете? — И я подмигнул.

Он выпрямился в постели.

— Если вы, док… простите… Я понятия не имею, кто вы такой, но, очевидно, вы здесь распоряжаетесь… Если вы находите это нужным, у меня возражений нет, — ответил он и тоже подмигнул.

С моей души свалился камень. О своих чувствах я не стану, а быть может, и не смогу писать. Все отошло в сторону перед полуторжествующей, полутревожной мыслью о том, что операция удалась…

28 ноября

Утром президента постригли, причесали, побрили. Только теперь я заметил, какой он видный мужчина. Затем мы вдвоем держали "военный совет". Я предупредил его, как надо себя вести. Вчера он начал хорошо, нужно продолжать в том же духе. Когда я был во дворце, мне пришлось убедиться, что президент по натуре человек простой, но жестокий и наглый. Поэтому излишняя вежливость и деликатность сейчас только повредят. Не беда, если он многого не сможет вспомнить или не узнает своих сподвижников. Пусть расспросит у любого, кто он, чем занимается. Я же всем объясню, что в таких случаях выпадение памяти вполне оправдано, по это состояние вскоре пройдет. Одного он не должен забывать ни при каких обстоятельствах: того, что он всесильный диктатор. Если он сорвется и волчья стая учует его колебания, я не дам за его жизнь и ломаного гроша! Как только они почувствуют, что стальная хватка слабеет, они разорвут его, словно овечку!

Я со своей стороны, несмотря на «протесты» президента, заставлю его приближенных согласиться на мое пребывание во дворце после лечения под тем предлогом, что должен находиться возле пациента до его полного выздоровления.

Посещение президента делегацией государственного совета прошло гладко. Он отнесся к ним с высокомерием, приличествующим истинному диктатору, и с моего разрешения дал согласие на завтрашний визит вице-президента и министра пропаганды. Признаюсь, предстоящая аудиенция меня тревожила. Мы снова в деталях обсудили, как ему себя держать. Уверенность президента в себе возросла настолько, что мне пришлось напомнить ему об осторожности. Как бы он не зарвался и не совершил непоправимой ошибки! Но он, начав входить во вкус, пропустил мои увещевания мимо ушей…

29 ноября

Однако радоваться было преждевременно. Сразу после полуночи я пережил такое волнение, какого не забуду, пока жив. Я проснулся от звука, от которого зашлось сердце, когда же сел в постели, то в полумраке увидел, что президент лежит на полу, хрипит и бьется. Я попытался усадить его, но мне удалось только прислонить его к кровати. Все мои увещевания ни к чему не приводили, он смотрел на меня стеклянным взглядом и что-то пытался сказать. Не без труда я понял его бессвязную речь.

— Не хочу… Я не выдержу, док, помогите!

Я тряс и раскачивал его, пока — очень нескоро — он не замолк. Я помог ему лечь в постель, и тогда он расплакался.

— Док, помогите!

— Вам приснился плохой сон? — спросил я, но он молчал и только вздрагивал.

Прошло добрых полчаса, прежде чем он прислушался к моим доводам и наконец уснул. При мысли о том, что мне пришлось пережить, меня и сейчас бросает в жар.

К счастью, утром ночной приступ бесследно прошел. В назначенное время явились оба помощника президента. Постараюсь как можно точнее воспроизвести состоявшуюся беседу.

— Прежде всего, господа… — начал президент, но, заметив недоумение на их лицах, помолчал и спросил: — Скажите, где я нахожусь?

Оба с удивлением взглянули на меня. Министр пропаганды проворчал:

— Господин президент до сих пор не знает, где он находится? Вы ему не представились?