– Не надо! – в отчаянии воскликнул он. – Этот замок построила ведьма, и, рассказывая здесь о кошмарах, можно вызвать их к жизни. – Не ее сон оледенил сердце Принца, а то, что, рассказывая, она не плакала. Будучи героем. Принц разбирался в женских слезах и знал, как их остановить – ну, скажем, убить кого-нибудь, – но ее тихий ужас потряс его и лишил мужества, а красота ее сокрушала все то отрешенное достоинство, которое он, казалось, обрел. Когда он вновь заговорил, его голос был юн и неуверен.
– Мне хотелось бы ухаживать за вами с большим изяществом, – сказал он, – но я не знаю, как это сделать. Мои драконы и подвиги утомляют вас, однако, кроме них, мне нечего предложить. Я стал героем не так уж давно, а до того был вовсе никем – скучным изнеженным сыном своего отца. Быть может, теперь я всего лишь скучен по-другому, но я здесь, и вы должны располагать мною. Я бы хотел, чтобы вы поручили мне что-нибудь, не обязательно героическое, просто что-нибудь полезное.
И тогда Леди Лмальтея улыбнулась ему в первый раз с тех пор, как она появилась в замке Хаггарда. Улыбка была незаметной, словно новорожденная луна – серпик света, окаймляющий невидимое, но Лира потянуло к ней, чтобы согреться. Если бы Лир осмелился, он раздул бы эту улыбку как уголек, сомкнув возле нес ладони.
– Спойте мне, – сказала она. – Чтобы подать голос в этом мрачном и одиноком месте, нужно большое мужество; кроме того, это будет полезно. Спойте мне, спойте громко – прогоните мои сны, помогите мне забыть то, что не хочет уйти из памяти. Спойте мне, милорд, если это будет угодно вам. Может быть, для героя это пустяк, но мне будет приятно.
И Принц жадно запел на холодной лестнице, и, спасаясь от дневного света его голоса, по лестнице в поисках убежища, шелестя и плюхаясь, разбегались какие-то невидимые мокрые твари. Он запел первое, что пришло в голову:
Он закончил, и Леди Амальтея рассмеялась, смех ее, казалось, заставил гнездящуюся в замке старую-престарую тьму зашипеть на них обоих.
– Это было полезно, – сказала она. – Спасибо, милорд.
– Я не знаю, почему так получилось, – застенчиво сказал Принц Лир. – Один из людей моего отца часто пел мне эту песню. Я не верю ей. По-моему, любовь сильнее привычек и обстоятельств. Я думаю, что можно ждать кого-то долго и помнить, почему ты ждешь, когда она наконец придет. – Леди Амальтея вновь улыбнулась, но не ответила. Удивляясь своей храбрости, Принц тихо сказал: – Если бы я мог, я бы вошел в ваши сны, чтобы охранять вас, чтобы сразить то, что преследует вас, как я сделал бы это наяву. Но я не могу этого сделать – ведь я не снюсь вам.
Но прежде чем она смогла произнести слово, они услышали внизу винтовой лестницы шаги и приглушенный голос Хаггарда:
– Я слыхал, что он пел. Какое имел он право петь?
В ответ прозвучал поспешный и кроткий голос Шмендрика, придворного волшебника:
– Сир, это была некая героическая баллада, так сказать chanson de geste, из тех, что он часто ноет, выезжая на подвиг или возвращаясь с победой. Уверяю вас, ваше величество.
– Он никогда не поет здесь, – отвечал Король. – Убежден, он всегда поет в своих дурацких скитаниях, поскольку именно так поступают герои. Но он пел здесь, и не о битвах и подвигах, а о любви. Где она? Я понял, что он поет о любви, еще не расслышав слов, – сами камни дрожали, как от движений Быка. Где она?
Принц и Леди Амальтея стояли в темноте плечом к плечу. Они посмотрели друг на друга, но не шелохнулись. Потом пришел страх, ведь происшедшее с ними могло быть тем, чего добивался Хаггард. На лестничную площадку чуть выше выходил коридор. Они побежали по нему, обгоняя дыхание. Поступь ее была тиха, как обещание, данное ею Принцу, но его тяжелые сапоги стучали по каменному полу именно так, как должны стучать сапоги. Король Хаггард не преследовал их, но где-то вдали шелестел его голос, переплетаясь со словами волшебника:
– Мыши, милорд, вне сомнения, мыши, я знаю совершенно исключительное заклинание…
– Пусть бегут, – сказал Король. – Меня это вполне устраивает.
Остановившись, беглецы вновь посмотрели друг на друга.
Зима скулила и плелась не к весне, а к короткому, губительному лету страны Хаггарда. Жизнь в замке продолжалась в молчании, царящем там, где никто ни на что не надеется. Молли Отрава готовила и стирала, оттирала камни, чинила броню и точила мечи; она колола дрова, молола муку, ходила за лошадьми и чистила их стойла, плавила украденное золото и серебро для сундуков Короля и делала кирпичи без соломы. А вечерами, перед сном, она обычно просматривала новые стихи Принца Лира, посвященные Леди Амальтее, хвалила их и исправляла ошибки.
Шмендрик дурачился, показывал Королю фокусы и трюки, ненавидя это занятие и зная, что Хаггард тоже знает это и от того получает удовольствие. Он никогда больше не предлагал Молли бежать из замка, прежде чем Хаггард узнает правду о Леди Амальтее, но он и не пытался теперь искать тайный ход к Красному Быку, даже когда у него и было время для этого. Казалось, он сдался, но не Королю, а другому, куда более старому и жестокому врагу, поймавшему его наконец этой зимой в этом замке.
Леди Амальтея с каждым днем становилась все прекрасней, тем более прекрасней, чем мрачнее предыдущего был новый день. Возвращавшиеся после краж или промерзшие и промокшие на карауле старые стражники расцветали словно бутоны, встречая ее на лестницах и в залах. Она улыбалась и ласково отвечала им, но, когда уходила, замок казался еще темнее, а ветер снаружи трепал набухшее небо, как простыню на веревке. Ведь красота ее была смертной и человечной, и она не давала утешения старикам. Они натягивали плотнее свои промокшие плащи и ковыляли к огоньку на кухню.
Но Леди Амальтея и Принц Лир бродили, разговаривали, пели так блаженно, будто замок Хаггарда стал зеленым лесом, весенним, диким и тенистым. Они взбирались на изогнутые башни, как на горы, устраивали пикники на каменных лужайках под каменным небом и шлепали взад и вперед по текущим словно ручьи лестницам. Он рассказал ей все, что знал сам и что он думал об этом, придумал ей жизнь и мнения, а она помогала ему молчанием. Она не обманывала его – ведь она и в самом деле не помнила ничего, что было до замка и до него самого. Ее жизнь начиналась и кончалась на Принце Лире – вся, кроме снов, которые скоро потускнели, как он и обещал ей. Они редко слышали рев охотящегося Красного Быка, по ночам он больше не выходил. Но когда голодный рев доносился до ее ушей, она пугалась, стены и зима вновь окружали их, как будто вся эта весна была только ее созданием, даром ее радости Принцу. В такие моменты ему хотелось обнять ее, но он уже давно знал, что она боится прикосновения.
