Разведчик рассмеялся и дал, может быть, более удовлетворительное объяснение странному снисхождению дикарей:

– Индейцы никогда не трогают человека, если он не в своем уме. Но почему, когда перед вами лежал открытый путь и вы могли бы вернуться по своим собственным следам – они ведь немножко яснее, чем следы белки, – вы не принесли известий в форт Эдвард?

Разведчик, помня лишь о своем твердом и непоколебимом характере, требовал от Давида того, что тот ни при каких условиях не мог выполнить. Но Давид все с тем же кротким видом ответил:

– Хотя душа моя возрадовалась бы, если бы мне пришлось еще раз посетить жилища христиан, ноги мои не могли возвращаться вспять, когда вверенные мне нежные души томились в плену и печали.

Трудно было понять замысловатый язык Давида, но искреннее, полное твердости выражение его глаз и румянец, вспыхнувший на его честном лице, не оставляли никакого сомнения. Ункас подошел ближе к Давиду и с удовлетворением взглянул на него, в то время как Чингачгук издал одобрительное восклицание.

Соколиный Глаз протянул псалмопевцу его драгоценный инструмент:

– Вот, друг, я хотел развести огонь твоей свистулькой, но, если она дорога тебе, бери и старайся вовсю.

Гамут взял камертон, выразив свое удовольствие настолько, насколько позволяли, по его мнению, выполняемые им важные обязанности. Испробовав несколько раз его достоинства и сравнив со своим голосом, он убедился, что камертон не испортился, и выказал серьезное намерение спеть несколько строф из маленького томика, о котором мы так часто упоминали.

Но Хейворд поспешно остановил его набожное рвение и стал задавать вопросы о положении девушек; он расспрашивал обо всем гораздо подробнее, чем в начале разговора, когда говорить мешало волновавшее его чувство. Давид хотя и поглядывал жадным взором на свое сокровище, но принужден был отвечать, тем более что отец девушек тоже принял участие в разговоре. И разведчик вставлял вопросы, когда представлялся подходящий случай. Таким образом, несмотря на частые перерывы, заполненные звуками возвращенного инструмента, преследователи все же познакомились с главными обстоятельствами, которые могли оказаться полезными для достижения их цели. Рассказ Давида был прост и не богат фактами.

Магуа подождал на горе, пока не миновала опасность, потом спустился и пошел по дороге вдоль западной стороны Хорикэна, по направлению к Канаде. Ловкий гурон хорошо знал все тропинки, знал также, что им не скоро грозит погоня, и потому продвижение вперед было медленным и неутомительным.

Из неприкрашенного рассказа Давида видно было, что его присутствие не по душе индейцам: певца терпели, потому что даже сам Магуа не был вполне лишен того чувства благоговения, с которым индейцы относятся ко всему, что касается тайн религии.

Ночью они особенно заботились о пленницах, о том, чтобы предохранить их от лесной сырости и в то же время препятствовать их побегу. У источника, как уже известно, лошадей отпустили на волю, и тут индейцы использовали все уловки, чтобы скрыть следы. По прибытии в лагерь Магуа, следуя обыкновению гуронов, разделил пленниц. Кору отослали к какому-то племени, временно занимавшему одну из соседних долин. Давид был слишком мало знаком с обычаями туземцев и не мог определить, что это за племя. Он знал только, что они не участвовали в последнем нападении на крепость Уильям-Генри, но были союзниками Монкальма, так же как гуроны.

Могикане и разведчик слушали его неясный, сбивчивый рассказ со всевозрастающим интересом. В то время как Давид пытался объяснить, чем занимается племя индейцев, где жила Кора, разведчик вдруг перебил его вопросом:

– Не видели вы, какие у них ножи? Английского или французского образца?

– Мои мысли не были направлены на такие суетные вещи – они были устремлены на то, чтобы утешить девушек.

– Придет время, когда вы, может быть, перестанете считать нож дикаря суетной вещью, – заметил разведчик. – А бывают у них праздники в честь окончания жатвы? Не знаете ли вы каких-нибудь тотемов этого племени?

– Я могу только сказать, что хлебных зерен у них много; размоченные в молоке, они дают пищу, приятную на вкус и полезную для желудка. Тотемов никаких не знаю. Что касается музыки индейцев, то о ней не стоит говорить. Они никогда не соединяют свои голоса в хвале господу и, по-видимому, принадлежат к числу самых нечестивых из идолопоклонников.

– Вы клевещете на индейцев. Даже минги ждут милости и помощи только от Великого Духа.

– Может быть, – сказал Давид, – но я видел у них странные, фантастически раскрашенные изображения, которые возбуждали в них духовный восторг и пользовались особым поклонением; в особенности одно изображение нечистого, омерзительного предмета.

– Змеи? – поспешно спросил разведчик.

– В этом роде. Это было изображение пресмыкающейся черепахи.

– У-у-ух! – вскрикнули в один голос оба могиканина, внимательно прислушивавшиеся к рассказу, а разведчик покачивал головой с видом человека, сделавшего важное, но неприятное открытие.

Потом Чингачгук заговорил на делаварском языке со спокойствием и достоинством, сейчас же приковавшими к нему внимание даже тех, кому были непонятны его слова. Жесты его были выразительны и энергичны. Один раз он высоко поднял руку; когда он опускал ее, то этим движением откинул складки своего легкого плаща; он приложил палец к груди, как будто желая подтвердить этим жестом значение сказанного. Глаза Дункана следили за движениями индейца, и он увидел прекрасно, хотя и бледно нарисованное синей краской изображение только что названного животного на смуглой груди вождя. Ему тотчас пришло на ум все, что он когда-то слышал о расколе делаварских племен на два враждующих лагеря.

Разведчик отвернулся от своего краснокожего друга и сказал:

– Мы открыли то, что по воле небес может принести нам добро или зло.

В жилах нашего друга Чингачгука течет кровь вождей делаваров, и он – великий вождь Черепах! Из слов певца ясно, что некоторые индейцы этого племени находятся среди народа, о котором он говорит. Мы идем по опасному пути, потому что друг, ставший изменником, часто бывает свирепее врага.

– Объясните, – сказал Дункан.

– Это давняя, печальная история, и я не люблю думать о ней, так как нельзя отрицать, что это было сделано людьми с белой кожей. Но кончилось все тем, что братья подняли томагавки против братьев, а минги и делавары пошли по одному пути.

– Так вы предполагаете, что Кора живет среди этого племени?

Разведчик утвердительно кивнул головой, хотя, по-видимому, желал избежать дальнейшего разговора на эту тяжелую тему.

Нетерпеливый Дункан стал поспешно предлагать отчаянные попытки для освобождения сестер. Мунро, стряхнув с себя апатию, выслушивал безумные планы молодого человека с почтением, не подходившим к его седым волосам и преклонному возрасту. Разведчик дал излиться горячности влюбленного и потом нашел способ убедить его в том, что торопиться в деле, требующем полнейшего хладнокровия и величайшего мужества, было бы полным безумием. – Хорошо было бы, – прибавил он, – если бы этот человек вернулся в лагерь индейцев и сообщил девушкам о нашем приближении. Когда понадобится, мы вызовем его сигналом на совещание… Вы сумеете различить карканье ворона от свиста козодоя, друг мой?

– Это приятная птица, – ответил Давид. – У нее нежные, печальные ноты, но поет она слишком отрывисто и не в такт.

– Ну, если вам нравится ее свист, то пусть он будет вам сигналом. Помните же: когда вы услышите три раза подряд свист козодоя, вы должны прийти в кусты, где, можно предполагать, находится эта птица…

– Погодите, – перебил его Хейворд, – я пойду с ним.

– Вы? – удивленно воскликнул Соколиный Глаз. – Разве вам надоело видеть, как садится солнце и как оно встает?

– Давид – живое доказательство, что гуроны могут быть милостивы.

– Да, но Давид может пускать в дело свою глотку так, как этого не сделает ни один человек в своем уме.