— Я бы не хотел поручать это тебе.

— Почему?

— Из этических соображений, — назидательно сказал он. — Вот почему.

— Секундочку…

— Нет. Говорить буду я. Ты должна понимать, что тебе сейчас нужно как можно меньше светиться. Мистер Аргайл мог пребывать в полной прострации и не догадываться, что картина краденая, однако сущности дела это не меняет. Мистер Аргайл является важным свидетелем; и эту информацию ты сознательно утаила от карабинеров.

— По-моему, вы сгущаете краски.

— Я выбираю те краски, которыми воспользуется Фабриано или мои многочисленные недоброжелатели. И по этой причине я не хочу вовлекать тебя в расследование.

— Но…

— По крайней мере поручать его тебе официально. Но у нас возникла еще одна проблема: впервые за все время нашего знакомства братец Жанэ не был со мной откровенен, и до тех пор, пока я не узнаю, почему, нам следует действовать с большой осторожностью.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он намекнул, что лучше было бы, если бы мистер Аргайл вернул картину тому, кто ему ее дал.

— И?..

— Я ничего не говорил ему про мистера Аргайла. И это вызывает у меня подозрение, что, возможно, кто-то из французов все-таки работает в Риме втайне от нас. И это мне очень не нравится. Кроме того, Жанэ никогда ничего не делает без веской причины; следовательно, мы должны выяснить, что это за причина. Спрашивать его самого не имеет смысла, поскольку если бы он хотел поставить меня в известность, то такая возможность у него была, и он не воспользовался ею. Вывод: мы должны методично двигаться вперед. Мистер Аргайл, я вынужден попросить вас вернуть картину Делорме. Надеюсь, это не слишком вас затруднит?

— Думаю, что справлюсь, — коротко ответил Аргайл.

— Хорошо. По прибытии в Париж попытайтесь тактично расспросить Делорме; может быть, он сумеет пролить свет на происходящее. Но больше ничего не предпринимайте — ни при каких обстоятельствах. Произошло два убийства, и очень жестоких. Не подставляйте свою голову. Как только сделаете дело, немедленно возвращайтесь в Италию. Это понятно?

Аргайл кивнул. Он и не собирался ничего предпринимать.

— Хорошо. В таком случае советую вам идти домой и собирать вещи.

Аргайл встал, понимая, что его вежливо выставляют.

— Теперь что касается тебя, Флавия, — продолжил Боттандо. — Ты отправишься в Базель. Я позвоню швейцарцам, тебя встретят. Оттуда вернешься в Рим. Твоя поездка будет неофициальной. Фамилия ди Стефано не должна упоминаться ни в одном рапорте, ни в одном официальном документе. Понятно?

Она кивнула.

— Отлично. Содержание разговора с сестрой Мюллера я тебе передам, когда вернешься. А сейчас ступай к карабинерам и отдай им заявление Аргайла. Заодно попытайся выведать, что нового им удалось накопать. Ты ничего не найдешь в Базеле, если не будешь знать, что искать.

— Уже почти одиннадцать, — заметила Флавия.

— Придется поработать сверхурочно, — безжалостно отрезал Боттандо. — Дорожные бумаги я подготовлю к утру. Перед отъездом зайдешь за ними.

Шесть часов утра. Семь часов сорок пять минут с того момента, как он вошел в дом, семь пятнадцать с того момента, как лег спать. За всю ночь он не сомкнул глаз, и Флавия тоже. Вернее говоря, она вообще не ложилась. Чем она, черт побери, занимается в такое время? Ушла куда-то с карабинерами, и с концами. Обычно Аргайл отпускал ее со спокойной душой, но сегодня мысль о Фабриано не давала ему уснуть. Его вызывающе мужественный вид, мускулистая фигура, занимающая слишком много пространства, постоянное фырканье и позерство действовали Аргайлу на нервы. И что только она могла в нем находить? — в десятый раз спрашивал он себя. Но, очевидно, что-то находила. Он перевернулся на другой бок и открыл глаза. Если бы Флавия была сейчас здесь, она бы сказала, что он не может заснуть от перевозбуждения. Слишком много всего свалилось в последнее время на его голову: убийства, ограбление, допросы… Она посоветовала бы ему выпить стаканчик виски и забыться спокойным сном.

Он был согласен с ее диагнозом и соглашался с ним всю ночь, ворочаясь с боку на бок. «Спи! — говорил он себе. — Не будь смешным». Но ничего не мог с собой поделать и, когда понял, что больше не может слышать, как ограниченный птичий контингент центрального Рима приветствует наступление утра, признал свое полное и окончательное поражение. Он встал с постели и начал размышлять, что делать дальше.

Ему велели ехать в Париж, и, очевидно, тянуть с этим не стоит. И раз Флавия позволяет себе уходить без предупреждения на всю ночь, он продемонстрирует ей, что это не только ее монополия. Кроме того, чем быстрее он отделается от злополучной картины, тем лучше. Джонатан поставил кипятиться воду для кофе и взглянул на часы. Есть шанс успеть на первый самолет до Парижа. Тогда на месте он будет к десяти, до четырех управится с делами и к шести вернется домой. Если, конечно, самолеты, поезда и авиадиспетчеры будут благосклонны к нему. И если дежурный в офисе Флавии окажется в курсе того, что картину нужно отдать мистеру Аргайлу. Да, в случае удачного расположения звезд он сможет вернуться домой сегодня вечером. И сразу поедет смотреть новую квартиру. Даже если Флавии эта идея не понравится.

Джонатан торопливо написал записку, оставил ее на столе и вышел из дома.

А примерно двадцать минут спустя вернулась измочаленная Флавия. Просто удивительно, как много разнообразных бумаг может собрать полиция за столь короткий срок. Правда, чтобы просмотреть их, ей пришлось выдержать долгую битву с Фабриано, который всячески пытался не допустить ее к ним. Он уступил только после того, как она пригрозила пожаловаться его боссу. Если бы она не была такой уставшей, то, возможно, отнеслась бы к его позиции с пониманием. В конце концов, он проделал столько работы. Это был его шанс, и он не хотел его упустить. И уж конечно, ни с кем не хотел делиться своими наработками. Однако Флавия, встречая сопротивление, никогда не сдавалась, а начинала идти напролом. Чем больше Фабриано упирался, тем настойчивее она требовала показать ей бумаги. И чем сильнее Фабриано — и, кстати, Боттандо — хотели отдалить ее от дела, тем больше ей хотелось им заниматься. Получив наконец бумаги в свое распоряжение, она села и начала их читать. Она пересмотрела сотни бумаг и фотографий, но, несмотря на огромный объем информации, не нашла для себя почти ничего полезного.

Длинный список вещей Эллмана, найденных в номере отеля, не содержал ничего интересного. На предварительные запросы в Швейцарию и Германию на предмет связи убитого с преступным миром пришли отрицательные ответы. Он не опорочил свое имя даже парковкой в неположенном месте. Далее следовали допросы официантов, горничных, швейцаров, просто прохожих, посетителей гостиничного бара и ресторана. Начиная с мадам Арманд, проживавшей в номере напротив и якобы видевшей Эллмана утром перед убийством, — дама не смогла сообщить ничего существенного, зато громко жаловалась, что опоздала на самолет, и заканчивая синьором Зеноби, который, смущаясь, признался, что развлекался с девушкой и ничего не слышал. Синьор просил не сообщать об инциденте его супруге.

После долгих часов напряженного чтения Флавия наконец сдалась и пошла домой. Она надеялась успеть переброситься парой слов с Аргайлом до его отъезда во Францию.

— Джонатан? — тихонько позвала она. — Ты уже встал? Джонатан? — позвала она громче. — Джонатан! — крикнула она, так и не добившись ответа. — Ну вот, — сказала она, увидев на столе записку.

Зазвонил телефон. Боттандо сказал, что ждет ее в офисе, и просил поторопиться.

Генерал размышлял над проблемой, которая возникла почти сразу же, как он внес последние штрихи в тщательно продуманный план отстранения Флавии от расследования. Проблема носила лингвистический характер: из Торонто прилетела сестра убитого Хелен Маккензи, которая говорила на английском и немного на французском. Джулио Фабриано, намеревавшийся допросить ее лично, не владел ни тем, ни другим — этот недостаток, на который ему неоднократно указывали, сильно тормозил его карьеру в эпоху общеевропейской интеграции. Надо отдать ему должное, он пытался преодолеть этот барьер: слушал кассеты, занимался по книгам, развешивал по стенам листки с новыми словами, но практических успехов так и не достиг. Согласно проведенным исследованиям, шесть процентов населения в принципе не способны освоить иностранный язык, сколько бы они ни занимались. Очевидно, Фабриано, к несчастью для себя, относился к этому немилосердно преследуемому меньшинству.