Но эта райская жизнь предназначалась лишь для 30% «онемеченного» населения Европейской части России. Остальные 70% подлежали, согласно наметкам генерального плана «Ост», выселению в Сибирь и частично уничтожению. На освободившихся землях предполагалось расселить для начала 20 миллионов немецких переселенцев. Программа была рассчитана на 25—30 лет и должна была завершиться к концу 60-х — началу 70-х годов [152], [153]. Это была вполне реальная перспектива. Во время войны были моменты, когда все висело на волоске, и были периоды, когда война казалась проигранной. Н. С. Хрущев в своих воспоминаниях упоминает о беседе с Л. П. Берией, в которой тот утверждал, будто бы в 1943 г. Сталин поручил ему, Берии, через агентурные связи в Софии установить контакт с немцами на предмет проведения мирных переговоров. Этот факт подтверждается двумя немецкими источниками, второй из которых не слишком надежен [154], [155].

Обвинение в попытке установления контакта с правительством рейха в 1943 году было предъявлено Берии десятилетие спустя во время суда над ним. Берия признал себя виновным по данному пункту обвинения (хотя многие другие отверг).

Известный писатель Даниил Гранин, провоевавший всю войну на Северо-Западном фронте, в своем выступлении по телевидению в мае 2000 года заявил: «Войну мы должны были проиграть».

Когда окончилась война, мне было двенадцать. Ни детям моим, ни внукам не доведется испытать того, что пережили мы Девятого Мая сорок пятого года. Будут у них свои праздники и свои победы, но такого дня не будет никогда. Мое поколение — последнее, которое помнит его. Завидуйте нам! Даже тем из нас, у кого жизнь сложилась неудачно. Есть такое выражение: «жить настоящим». Мои сверстники, в массе своей, «жили ненастоящим», и сознавать это горько.

Но тот праздник всегда с нами — уж он-то был истинным. Как ликовала, как пела тогда Москва! Незнакомые люди обнимали друг друга на улицах, и слезы были на глазах не только у женщин. Все высыпали на улицы. В центре Большого Каменного моста, посреди проезжей его части, стоял какой-то морячок, весь увешанный орденами и медалями, и наяривал на трофейном аккордеоне все подряд популярные тогда песни — и «На солнечной поляночке», и «В лесу прифронтовом», и «Путь далекий до Типерери». Милиция его не замечала, а машины аккуратно объезжали.

Директор полуподвальной забегаловки на углу Большой Полянки и Якиманской набережной (рядом с нашим домом) выкатил на тротуар бочку вина и бесплатно угощал всех, кто шел мимо. По пути на Красную площадь — туда устремились все москвичи, не сговариваясь, — я увидел, как с балкона американского посольства, с высоты второго этажа, прямо в толпу спрыгнул американец в военной форме — его поймали на лету, подняли на руках и понесли к Красной площади. В тот вечер на Красной площади собралась вся пятимиллионная Москва. Это невозможно, но таковы факты. Ходить по площади было нельзя — люди стояли вплотную друг к другу. Толпа — огромная, от Исторического музея до храма Василия Блаженного — стояла на месте и вопила от счастья. Пели песни, кричали «ура!»; военным не давали встать на ноги — их передавали с рук на руки, вновь и вновь подбрасывали к ночному небу, где расцветали соцветия салюта и скрещивались дымные столбы прожекторов…

Мы, пацаны, торжествовали Победу, одоление, наш флаг над рейхстагом. «Сила сил доказала — сила силе не ровня!» Взрослые — до смерти уставшие за четыре года лихолетья, натерпевшиеся всякой беды, были счастливы окончанием войны. Последней войны, как все тогда верили. Ибо казалось немыслимым, что после всего, что произошло за эти годы, у кого-нибудь снова поднимется рука…

На другой день ребята с нашего двора собрались в обычном месте — у трансформаторной будки, украшенной пиратской символикой. Здесь, под сенью Веселого Роджера, окруженного надписью «Не подходи, убьет!», состоялся суд над Адольфом Гитлером. У многих из нас отцы или старшие братья были убиты, пропали без вести, оказались изувеченными, изуродованными, контуженными. И матерям нашим, до времени поседевшим, и нам самим за годы войны довелось хлебнуть лиха. Обвинения формулировать не требовалось. Защитника у подсудимого не нашлось. Обсуждалась лишь мера наказания. Что Гитлера поймают — никто не сомневался. Уж кого-кого, а его поймают. Суд напоминал сюжет «Боевого киносборника № 2», выпущенного в 1942, если не ошибаюсь, году Алма-Атинской киностудией.

По ходу действия в этом фильме бравый солдат Швейк поймал Гитлера и придумывал для него разные казни, но каждый раз его тетушка (которая олицетворяла мирное население Европы) говорила ему: «Швейк, мало!» — и кинозал яростно аплодировал.

Большинством голосов Адольф Гитлер был приговорен к смертной казни через утопление в канализационном коллекторе. Разумеется, этого тоже было мало. Мы не были кровожадными, мы жаждали справедливости…

Странно: когда я вспоминаю войну, мне кажется, что она длилась бесконечно долгой зимой, то слякотно-грязной, то свирепой, с морозами за сорок градусов. Короткие темные дни, долгие беспросветно-черные (потому что затемнение) ночи. А Победа пришла весной. Как счастливы тогда были люди, как любили друг друга! Раньше я исступленно ненавидел соседку по квартире — и было за что. Но в те дни я сам удивлялся себе прежнему — что там было ненавидеть? Дура как дура, временами даже симпатичная… Все окна в тот май были открыты настежь. Никто не работал, и все, что лилось и пахло спиртом, было выпито в первую же неделю. До поздней ночи не умолкали музыка и песни — из одного окна доносилось: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя» в исполнении хора а-капелла, из другого — патефонное: «Саша, ты помнишь наши встречи?»… А потом расцвела сирень. Ее тогда было много, целое море в двориках Замоскворечья…

В конце мая я попал в Боткинскую больницу в отделение гнойной хирургии. Там война еще не кончилась. В знаменитую московскую клинику тяжелораненых свозили со всех фронтов. Койки стояли впритык даже в коридорах.

Если все же преисподняя существует (хотелось бы на это надеяться!), то в ней наверняка есть отделение гнойной хирургии образца сорок пятого года. Специально для политиков, затевающих войны.

…Все палаты были забиты молодыми парнями — кто с 26-го, кто с 27-го года. Старше встречались редко — те призывы почти полностью полегли на фронтах. За месяц, что я провел в Боткинской, из восьми моих соседей по палате двое умерли, еще четверо выжили, но остались инвалидами. Там я, двенадцатилетний, впервые увидел, как умирают.

Один поступил к нам прямо из операционной. Реанимационных отделений тогда не существовало. Голова его была вся забинтована — оставались только щели для глаз и рта. Он лежал молча, без движения, и только по тяжелому, со свистом, дыханию можно было понять, что он еще жив. Шли дни, лучше ему не становилось. Но однажды утром, когда в палату принесли газеты, мы вдруг услышали его свистящий шепот: «Гитлера пымали?»

…В одном из романов братьев Стругацких герой пытается вспомнить: кто такой Гитлер? «Кажется, это один из диктаторов эпохи позднего империализма». Наверное, так и будет. А для нас, его современников, в этом непропорционально сложенном человеке с усиками и косой челкой, страдавшем скоплением газов в кишечнике, воплотилось Мировое Зло — черная клубящаяся тьма, которую нельзя постичь разумом. Ибо понять — значит простить.

Нет в истории другого человека, которого так страстно ненавидели бы столько людей — во времена Чингисхана и Атиллы мир не был еще так густо заселен. Эта ненависть, казалось, сама по себе должна была испепелить его на расстоянии. В конце концов, наверное, не так уж и важно — отравился он, застрелился или подох своей смертью где-нибудь в немецкой колонии в Эквадоре.