Господи, зачем он вообще все это делает?

Всех этих ограничений вполне достаточно для того, чтобы дернуть клапан и воспользоваться запасным парашютом и приземлиться на безопасной площадке. И пусть рушится эта медиаимперия!

Но Шюман уже знал ответ. Он вспомнил слова старого волка со Шведского телевидения, который освещал все мировые конфликты — от Вьетнама до Ирака: Не тяжело напрягать все силы во время войны. Тяжело в мирное время, когда чувствуешь, как съеживаешься, и загниваешь.

Сейчас война заполыхала не на шутку. Появился новый фронт отражения идиотских приоритетов, выгодных владельцам газеты. Мало того, продолжалась война с другими вечерними газетами. Предстояла драка за оказавшиеся под угрозой вложения в техническое развитие, которое тоже предстоит отстаивать.

Жена уже заждалась. Надо ехать домой.

Шюман тяжело вздохнул.

Ничего, ей будет лучше, если он вернется домой после сражения, а не до него, с нерастраченной злостью.

Поэтому он без колебаний снял трубку зазвонившего телефона, хотя, по идее, должен был уже ехать домой.

— Я снова влипла.

Звонила Бенгтзон, эта ходячая катастрофа.

Шюман рухнул в кресло и положил ноги на стол.

— Знаю, — сказал он. — Я видел статью. «Кошечка». Что за прозвище? Давно ты высиживала эту историю?

— Я сейчас говорю не о Кошечке. Я только что наткнулась на труп, но на этот раз я не собираюсь молчать.

Шюман несколько раз прищурился, глядя на потолочный светильник.

— Что? — спросил он.

— Я нашла труп профессора, которого допрашивали в связи со смертью Эрнста Эрикссона, — торопливо проговорила Анника.

— Труп кого? — тупо спросил Шюман.

— Еще одного профессора Каролинского института. Я его нашла. Он был прибит гвоздями к стене собственной бани огромными гвоздями — один торчал из глаза, другой из горла.

Шюман смотрел на светильник до тех пор, пока не пришлось закрыть глаза. Блики света продолжали плясать в мозгу.

— Прибит гвоздями?..

— Сначала его задушили, а потом прибили к стене гвоздями. Над трупом Эрикссона тоже надругались.

Кажется, она заведена до опасного предела.

— Я не могу писать об этом сама, — сказала она. — Ну, может быть, за исключением общего обзора. Кто-то другой должен описать это как новость.

— Тебе разрешено об этом говорить? Они снова предупредили о неразглашении?

— Они пытаются это сделать, но я им не позволю. Я и так слишком долго молчала. Мне надо поговорить с человеком, который понимает суть запрета на разглашение; потом тебе решать, публиковать это или нет. Берит или Патрик на месте?

— Они работают над статьей об экстрадиции из Броммы — нам надо завтра дать этот материал.

— Кто-нибудь знает, как обойти установленные правила?

Шюман сбросил ноги со стола и подпер голову рукой.

— Янссон. Но он занят макетом номера.

Анника помолчала.

— Понятно, — сказала она. — Мне можно ехать домой и все бросить?

— Это могу сделать я, — сказал он. — Приезжай в редакцию, и я возьму у тебя интервью.

Несколько мгновений Анника молчала.

— «Интервью Андерса Шюмана», — не скрывая скепсиса, сказала Анника.

— Ты думаешь, мне никогда не приходилось писать самому? — спросил он.

Анника подумала, что сейчас умрет, когда зазвонил будильник. Тело ныло и болело от усталости; было такое впечатление, что она не спала целый год.

Она перевернулась на спину, опасливо скосила глаза и увидела, что рядом кто-то лежит. Но это был не Томас, а Эллен. Волосики разметались по подушке. Анника наклонилась над дочкой и стянула одеяло с ее личика. Реснички ее подрагивали, значит, девочка спала.

Радость моя, подумала Анника и осторожно провела ладонью по головке Эллен.

Потом она снова легла на спину и напряженно прислушалась к звукам на кухне.

Нет, вода из кранов не течет, газетные страницы не шелестят, посуда не звенит.

Надо надеяться, что Томас ушел, подумала она.

Значит, выяснение отношений откладывается до вечера.

Вечером она ему не позвонила. Томас тоже ее не искал. Когда она вернулась домой, он уже спал, и она пробралась в постель рядом с ним и Эллен, не разбудив их.

Сегодня он ушел и не стал ее будить, и Анника облегченно вздохнула.

Эллен неловко зашевелилась и сладко потянулась, напомнив Анника Вискаса, старого, давно почившего кота.

Надо встать, подумала Анника. Надо приготовить завтрак и отвезти детей в детский сад.

Калле сегодня тоже пойдет в свою группу.

У нее сжалось сердце: ее мальчик такой ранимый.

Если бы она могла что-то сделать.

Если бы у нее была власть, была сила.

«У меня есть сила», — подумала она.

Анника смотрела в потолок, собираясь с мыслями.

Есть способы и средства обрести силу, даже если ее у тебя раньше не было. На самом деле это легко. Всю свою жизнь она только этим и занималась. Сила не дается бесплатно — она всегда имеет цену, но в этом случае Анника была готова платить;

«У меня есть выбор, — подумала она. — Я смогу, если захочу…»

Она повернулась на бок и подползла к дочери.

— Эллен, — прошептала она. — Пора просыпаться.

Она принялась гладить ребенка по волосам, и Эллен наконец открыла глаза и принялась сонно поводить головой, пока не увидела Аннику.

На личике обозначилась улыбка — эта улыбка! — излучавшая непоколебимую уверенность и безусловную любовь. Потом послышался сонный голос:

— Мамочка!

Влажные со сна ручки обвили шею Анники, она ощутила сладкий запах детской кожи и хлопковой пижамки. Анника заключила дочку в объятия и принялась ее покачивать. Пролежать бы так целую вечность, баюкая родное дитя!

— Мы сегодня пойдем в садик, мамочка?

— Да, — прошептала в ответ Анника. — Сегодня у нас день садика.

Девочка высвободилась из материнских объятий и счастливо запрыгала на абсурдно дорогом матрасе.

— Сегодня я доделаю сумку! — закричала она. — Я делаю сумку, мама, с красными кармашками и пуговицами.

— Это будет очень красивая сумка, — серьезно сказала Анника.

Она остановила машину перед зданием детского сада. Было около девяти, и на площадке собралось уже много детей. Анника внимательно присмотрелась к этой толпе, ища взглядом двух крепких мальчишек с дорогими прическами и в кроссовках.

Вот. Вот они. Стоят у забора и пинают трехколесный велосипед.

— Пошли, — сказала Анника, выключив зажигание. — Скоро начнется собрание.

Эллен расстегнула ремень безопасности и выпрыгнула из машины, но Калле не торопился. Он провел пальцами по повязке на голове.

— Можно, я сниму это, мама? — спросил он.

— Нет, нет! — воскликнула Анника. — Ты занесешь в рану грязь. Пообещай мне, что не будешь трогать повязку, ладно?

Мальчик кивнул.

— Что, если они снова ко мне пристанут? — спросил он.

Анника наклонилась к сыну.

— Калле, — сказала она, глядя ему в глаза, — я торжественно тебе обещаю, что Алекс и Бен никогда больше не пристанут к тебе. Я об этом позабочусь.

Вздохнув, Калле кивнул и вылез из машины.

— Привет, Калле, — окликнула его с крыльца Лотта. — Поможешь мне сегодня провести собрание? Ты принесешь книжки!

По лицу Калле скользнула улыбка, он отпустил руку Анники и побежал к воспитательнице.

«Скоро их загонят внутрь, — подумала Анника. — У меня осталась одна минута».

Пульс у нее участился. Она чувствовала, как удары сердца толчками отдаются в голове. Она пошла сквозь толпу детей, и поле ее зрения становилось все уже и уже. Вот оно превратилось в узкий туннель, в конце которого она различала две маленькие фигурки, двух шестилеток, которые продолжали пинать велосипед у забора.

И вот они оказались прямо перед ней, у ее ног. Но они не замечали ее, продолжая с криками пинать велосипед. Она наклонилась над ними.

— Бенджамин, — сказала она тихо, крепко взяв мальчика за руку.