Мы видим, что здесь, во-первых, отрицается способность рынка как социального механизма оценить реальный вклад каждого человека в жизнеобеспечение общества. Во-вторых, утверждается всеобщее право каждого на получение минимума жизненных благ на уравнительной основе — именно как право, а не милость. И это право в современном обществе должно быть обеспечено государством, а не благотворительностью. Наконец, утверждается, что уравнительное предоставление минимума благ в условиях России является не только этически обязательным, но и экономически целесообразным.

История быстрого индустриального и экономического развития стран с разными типами культуры убедительно показала, что в незападных культурах, сохранивших общинные представления о человеке, быстрое развитие возможно лишь при условии ликвидации бедности и большого разрыва в доходах. Здесь — кардинальная разница с либеральным гражданским обществом протестантского Запада.

Наши реформаторы, будучи ренегатами коммунистической идеи, терпеть не могут проектов развития, которые шли под красным флагом (СССР, Китай). Так вспомнили бы хоть «азиатских тигров» — например, Тайвань. Там была проведена форсированная программа экономического развития (1960-1974 гг.). Успех ее во многом был предопределен ликвидацией бедности и быстрым сокращением расслоения общества по доходам. Децильный фондовый коэффициент, составлявший в 1953 г. 30,4, сократился до 19,3 в 1961 г., а потом был резко сокращен до 8,6 в 1964 г. и 6,8 в 1972 г.398

В РФ пошли по пути Запада — стали выбрасывать из общества бедных (фондовый коэффициент за время реформы вырос с 3,5 до 14, 5, а с учетом теневых доходов он оценивается в 30-40). И это — в обществе, культура которого корнями уходит в православную (а в существенной части — в исламскую) уравнительную этику!

Советское и либеральное понимание бедности — это две полярные мировоззренческие концепции. Выдвигая лозунг борьбы с бедностью, правительство В.В.Путина не может уклониться от того, чтобы определить свой вектор между этими двумя полюсами.

В конце ХIХ века идеологи западной буржуазии, напуганные призраком мировой революции бедняков, частично сдвинулись от либерализма к социал-демократии. Бедность, особенно крайняя, стала трактоваться как нежелательное, невыгодное социальное явление. Русская революция усилила этот сдвиг. Запад пережил период смягчения нравов, своего рода приступ гуманизма. Ограничение бедности стало рассматриваться как важное условие и выхода из тяжелых кризисов. Об этом много говорил президент США Рузвельт. Л.Эрхард в программе послевоенного восстановления ФРГ исходил из таких установок: «Бедность является важнейшим средством, чтобы заставить человека духовно зачахнуть в мелких материальных каждодневных заботах…, [такие заботы] делают людей все несвободнее, они остаются пленниками своих материальных помыслов и устремлений». Л.Эрхард даже включал гарантию против внезапного обеднения в число фундаментальных прав : «Принцип стабильности цен следует включить в число основных прав человека, и каждый гражданин вправе потребовать от государства ее сохранения».

Е.Гайдар, разумеется, разумеется придерживается противоположного мнения: «Причиной того, что США устойчиво сохраняют роль лидера мирового экономического развития в постиндустриальную эпоху, было и то, что американские профсоюзы оказались более слабыми, а регулирование трудовых отношений, в том числе прав на увольнение, более мягким, чем в континентальной Западной Европе. К тому же система пособий по безработице в США сложилась более жесткая: соотношение среднего пособия к средней заработной плате — ниже, период их предоставления — короче)» (там же).

Понимание бедности в доктрине российских реформ. Четких определений тех социальных категорий, в которых они мыслят реальность, наши реформаторы в принципе избегают. Они, однако, приняли неолиберальную программу реформы и регулярно напоминают о своей приверженности к либеральным ценностям. То есть, как минимум на уровне деклараций идеологи реформ на этапе Б.Н.Ельцина и В.В.Путина отвергли даже социал-демократический вариант западного капитализма.

Уже с самого начала реформы наши интеллектуалы в своих похвалах рынку легко проскакивали все умеренные градации социал-демократии и либерализма, доходя до крайностей неолиберального фундаментализма. Юлия Латынина свою статью-панегирик рынку назвала “Атавизм социальной справедливости”. С возмущением вспомнив все известные истории попытки установить демократический и справедливый порядок жизни, она напоминает нам мудрую сентенцию неолибералов: “Среди всех препятствий, стоящих на пути человечества к рынку, главное — то, которое Фридрих Хайек красноречиво назвал атавизмом социальной справедливости”399.

Как можно было видеть выше, в своих определениях даже умеренные установки Рузвельта и Эрхарда категорически несовместимы с неолиберализмом и классическим социал-дарвинизмом. Напротив, В.В.Путин в своей аргументации отказа от государственного патернализма в Послании 2000 г. (предполагая, что этот отказ раскрепостит потенциал человека) буквально следует представлениям Спенсера и фон Хайека, а не Л.Эрхарда и У.Пальме.

Зафиксируем тот факт, что в конце 80-х годов наша элитарная интеллигенция, представленная сплоченной, но пока еще теневой интеллектуальной бригадой будущих реформаторов типа Гайдара и Чубайса, сделала вполне определенный философский выбор. Она приняла неолиберальную концепцию человека и общества, а значит, и неолиберальное представление о бедности. Массовое обеднение населения России было хладнокровно предусмотрено в доктрине реформ. Бедность в этой доктрине рассматривалась не как зло, а именно как полезный социальный механизм.

П.Малиновский, обсуждая нынешний лозунг «борьбы с бедностью», напоминает: «В неолиберальной доктрине, чьи приверженцы делали в нашей стране социальную революцию 90-х годов (и рассуждали примерно следующим образом: «в России 70 миллионов лишних людей, которые ни к чему не приспособлены, поэтому основная задача — как можно быстрее от них избавиться, и тогда мы все заживём нормально»), сформулирован более жёсткий тезис: бороться надо не с бедностью, а с бедными. Поэтому тезис борьбы с бедностью звучит кощунственно»400.

Допустим, с приписанным им рассуждением наши неолибералы могут не согласиться. Но вот документы. Директор Центра социологических исследований Российской академии государственной службы В.Э.Бойков писал в разгар реформы: «В настоящее время жизненные трудности, обрушившиеся на основную массу населения и придушившие людей, вызывают в российском обществе социальную депрессию, разъединяют граждан и тем самым в какой-то мере предупреждают взрыв социального недовольства»401. В работе этого правительственного социолога есть даже целый раздел под заголовком «Пауперизация как причина социальной терпимости».

А.Чубайс писал в своей «теоретической» разработке в марте 1990 г.: «К числу ближайших социальных последствий ускоренной рыночной реформы относятся:

— общее снижение уровня жизни;

— рост дифференциации цен и доходов населения:

— возникновение массовой безработицы…

Население должно четко усвоить, что правительство не гарантирует место работы и уровень жизни, а гарантирует только саму жизнь…

На время проведения реформы (или по крайней мере ее решающих этапов) потребуется чрезвычайно антизабастовочное законодательство…

Следует ожидать ускоренной институционализации неолиберальной экономико-политической идеологии, политической основой которой станет часть нынешних демократических сил…»402.

Таким образом, в ходе реформы произошел не сбой, не социальный срыв, а запланированное изменение структуры общества. Начиная с 60-х годов в сознании нашей либеральной интеллигенции вызревало социал-дарвинистское представление о человеке, в эпоху Горбачева оно вырвалось наружу в форме идеологии, а в 90-е годы легло в основу всей доктрины реформы. Это представление, согласно которому люди делятся на «сильных» (конкурентоспособных) и «слабых» (неконкурентоспособных), настолько вошло уже в подсознание и нынешней «элиты», и власть имущих, что они просто не замечают подтекста своих заявлений403.