В законе “О Высшем совете”, предложенном оппозицией, статья 3 гласила: “Деятельность Совета направлена на защиту нравственности и культурных ценностей, утверждение веры в добро и справедливость”. Уже эта формулировка сразу выводила Закон за рамки рациональности и лишала его силы. В ней применены понятия, суждение о которых не входит в компетенцию государства. Например, закон не может никому предписывать “утверждение веры в добро”, ибо вера есть область, не регулируемая законом (если государство не является теократическим). Закон регулирует поведение, то есть действия граждан и организаций, а не их представления о добре и зле.
Нравственность представлена в законе как внесоциальная категория, относительно которой в обществе сегодня нет конфликта. Закон исходит из предположения, что тот подрыв нравственности и культурных ценностей, который, по мнению оппозиции, имеет место на телевидении, есть следствие безнравственности или невысокого культурного уровня лиц, которые пришли к руководству телевидением.
В действительности российское телевидение, как и в других странах, проводит целенаправленную политику, цель которой — установление культурной гегемонии правящего режима, без которой его власть не может стать устойчивой. Прямого отношения к морали руководства это не имеет (исследования на Западе показали, что руководители телевидения высокого ранга запрещают своим детям и внукам смотреть телевизор, за исключением малого числа спокойных познавательных программ “советского” типа). Попытка изменить эту политику — проблема политической борьбы.
Рациональным подходом было бы не создание Совета старейшин, способного судить о нравственности или безнравственности тех или иных ценностей, а соглашение о разделении эфира и технических средств для утверждения главными общественными силами их ценностей и представлений о нравственности, добре и справедливости — их собственными художественными и интеллектуальными силами, а не через враждебных им интерпретаторов.
Закон мог бы также ввести в определенные рамки “накал” утверждаемых ценностей, установить “мораторий” на экстремизм. Например, запрещать “пропаганду социальной вражды” — это чистой воды тоталитаризм, он неприемлем и нереален в нынешних условиях121. Другое дело — ввести эту пропаганду в правовые рамки, как это и делается в западных законах о телевидении: через требование разделять информацию и мнение ; через право неприкосновенности личного образа; через право на опровержение.
Закон, вводящий в рамки права социальные противоречия (в данном случае в культурной сфере), обязывает разные политические силы открыто связать себя с альтернативными ценностями, так чтобы каждая передача шла под собственным знаменем. Например, “советская” часть общества могла бы сама подбирать для демонстрации советские и иностранные фильмы или музыкальные композиции, сама их комментировать и т.д. Напротив, те силы, для которых порнография и фильмы ужасов являются важным инструментом принижения человека с целью господства, вынуждены были бы взять на себя ответственность за показ этой продукции — а сейчас она показывается безлично, это как бы требование рынка, уступка порочности каждого человека.
Рациональный законопроект от оппозиции вместо декларации несуществующего морального единства признал бы наличие противоречий и ввел в рамки права конкуренцию конфликтующих систем нравственности и культурных ценностей. Даже если левая и патриотическая часть общества при этом получила бы немного времени, она выиграла бы, потому что это было бы ее время, не загаженное посредниками. Ведь даже выступая иногда на шоу Познера и Шустера, политики оппозиции не имеют возможности высказать связно ни одну серьезную мысль — структуру рассуждений задают ведущие.
Не в интересах оппозиции и вводить в закон юридически неопределимые понятия, которые фактическая власть сможет трактовать в свою пользу. Сила оппозиции всегда в максимальной ясности и логичности. При двусмысленных формулировках любой пункт может быть истолкован властью именно в ее интересах. Фильм о Сталинграде может быть представлен как пропаганда войны, а “Гамлет” — как пропаганда насилия. Например, что значит упомянутое в Законе “утверждение любви к Отечеству”? Нам скажут, что президент Ельцин — символ Отечества, и всякое выступление на телевидении или радио, которое подрывает любовь к этому символу, противозаконно.
Рациональным подходом было бы наложить с помощью закона запрет на сообщения, оскорбляющие ценности законопослушных частей общества. Для этого следовало бы ввести в закон право выносить оценки о том, является или нет сообщение оскорбительным, именно авторитетным представителям “оскорбляемой” субкультуры или группы. Например, является ли фильм Скорцезе оскорбительным для православных, имела бы право судить именно Православная церковь, а не просвещенные атеисты или иудеи. Является ли карикатурное представление Ленина оскорбительным, имели бы право судить именно приверженцы Ленина, а не Новодворская, и т.д.
Скорее всего, рядовые депутаты от оппозиции, обсуждая и голосуя за закон, в котором было замаскировано то главное противоречие, которое он предполагал ввести в рамки права, даже не заметили этой проблемы. Но председатель комитета Госдумы по культуре, который готовил закон (С.Говорухин), проводил эту линию сознательно и умело. 27 марта 1999 г. на НТВ провели съемки передачи “Суд идет” — как спектакль рассмотрения иска Фонда защиты гласности (А.Симонов) против Госдумы, принявшей закон. Ответчика представлял С.Говорухин, меня позвали быть его свидетелем. Вопреки ожиданиям, фарс обернулся тяжелым и упорным спором, он длился 5 часов. Шендерович от имени “истца” заявил прямо и ясно, что отвергает главный устой русской культуры — существование совести, скрепляющей людей в народ. Нравственность, мол, личное дело каждого, поэтому никакого права давать нравственную оценку делам индивида народ, общество и государство не имеют. Такая оценка есть тоталитаризм и цензура.
На это фундаментальное заявление Говорухин ответил доводом второстепенным: “Нравственность — это правда”. Мол, сегодня телевидение в руках олигархов, возникают зоны умолчания (как в случае приватизации, банковских пирамид, болезни Ельцина и т.п.), правда искажается, и это безнравственно. Такая трактовка — уход от главного противоречия, она не отвергает кредо Шендеровича, Говорухин лишь просит плюрализма — он даже назвал, кого следовало бы допустить до экрана — Абалкина, Бессмертных.
Совещаясь, я предлагал задать Шендеровичу вопрос: считает ли он, что индивид имеет право сбросить на публике штаны и показать всем голый зад? Если нет, значит, это не личное дело, общество имеет право защитить себя от такого зрелища, вводя понятие “оскорбление нравственности” — цензуру. Но в этом примере видно, что нравственность не сводится к правде (наоборот, штаны как раз скрывают правду, создают “зону умолчания”). Говорухин это предложение отверг.
У Говорухина “правда” сводится к достоверной информации (“у Ельцина был инфаркт”). Относительно такой правды не может быть нравственного конфликта, а есть лишь проблема неполного знания или недобросовестности в его сообщении. Здесь ли корень той драмы в сфере нравственности, что переживает Россия? Совсем нет. Нравственность есть “истина целостного духа”, иными словами, “правда и добро”. Если так, то довод Шендеровича несостоятелен, потому что понятие добра не есть достояние индивида, это плод культуры, создаваемой и хранимой народом.
Говорухин помог Шендеровичу скрыть тот факт, что в России, в ее культуре произошел именно раскол, который не сводится к жадности, подлости, некомпетентности или глупости одной какой-то части (хотя все это имеет место и усложняет обстановку). Он проходит по самому ядру ценностей и разделяет людей по их отношению к главным проблемам — проблемам бытия. Люди занимают разные позиции не потому, что неполна “правда” и они лишены информации, а вследствие своего нравственного выбора. Иными словами, в России возникли две разных системы нравственных ценностей, каждая из которых обретает свое знамя и свой язык. Раскол этот созревал давно, и советский период был исторически недолгим восстановлением единства.
