Объяснение того факта, что культуры, свободные от психоза потребительства, рассматриваются либо как отсталые, либо как тупиковые, английский историк экономики Т.Шанин видит в философских основаниях западной экономической науки (включая марксизм). Он пишет: “Эмпирические корни этой всеохватывающей эпистемологии современных обществ и экономик представляются достаточно ясными. Они лежат в романтизированной истории индустриализации, в представлении о беспредельных потребностях и их бесконечном удовлетворении с помощью все увеличивающихся богатств… С этим связывают воедино также силу науки, человеческое благополучие, всеобщее образование и индивидуальную свободу. Бесконечный многосложный подъем, величаемый Прогрессом, предполагает также быструю унификацию, универсализацию и стандартизацию окружающего мира. Все общества, как считается, движутся от разного рода несообразностей и неразумия к истинному, логичному и единообразному, отодвигая “на обочину” то, что не собирается следовать в общем потоке”159.
Свои установки наши обществоведы и находившаяся под их влиянием интеллигенция, понятное дело, стремились реализовать в политической практике (строго говоря, уже сами опросы, сами формулировки вопросов являются инструментом именно политической практики — они не столько выясняют, сколько формируют общественное мнение, “задают” ему мыслительные стереотипы). Можно предположить, что уже поворот, во времена Хрущева, официальной идеологии КПСС от ориентации на достаток к ориентации на потребительские стандарты США, произошел под воздействием актуализированной тогда марксистской (и либеральной) концепции потребностей. А во время перестройки эта политическая практика приобрела радикальный характер.
Т.Авалиани, бывший в тот момент председателем стачкома Кузбасса, рассказывает, как экономисты из СО АН СССР срывали соглашение, достигнутое между комиссией Верховного Совета СССР и забастовщиками. Шахтеры требовали прибавки к зарплате в виде коэффициента и удовлетворялись его величиной 1,3. Это и было первым пунктом соглашения о прекращении забастовки:
“1. Поясной коэффициент в связи с тяжелыми климатическими условиями, экологической обстановкой в регионе и резким увеличением поставки продуктов по договорным ценам установить временно 1,3 без ограничения и оговорок на всю заработную плату для всех трудящихся Кузбасса с 1 июля 1989 года. Постоянный коэффициент должен быть согласован сторонами на основании разработок Сибирского отделения Академии наук СССР до 1 октября 1989 года и введен Советом министров СССР с 01.01.90. Средства на увеличение поясного коэффициента выделяются централизованно правительством СССР немедленно”.
Т.Авалиани пишет: “Еще днем, рассматривая пункты соглашения, мы столкнулись с тем, что во многих случаях нет расчетов, а пункты об экономической самостоятельности и региональном хозрасчете вообще носят декларативный характер. И непонятно кем они внесены, хотя настойчиво проталкиваются делегатами от города Березовский. Догадываясь откуда дует ветер, я попросил первого секретаря обкома КПСС А.Г.Мельникова вызвать к утру д.э.н. Фридмана Юрия Абрамовича и его шефа Гранберга Александра Григорьевича — директора института экономики СО АН СССР из Новосибирска с обоснованиями данных прожектов, по которым они выступали в областной прессе с трескучими статьями уже более года. Оба явились утром 18 июля, но на мою просьбу дать текст, что они предлагают для включения в правительственные документы, дружно ответили, что у них ничего нет. В течение дня я видел их несколько раз в кругу членов Березовского забасткома М.Кислюка, В.Голикова и из Малиновки — А.Асланиди, которые протолкнули в конце концов два первых пункта протокола от 17-18 июля…
Вдруг появилось предложение — поясной коэффициент шахтерам поднять с 1,25 до 1,6! Все разом заговорили, а автора нет! Но коэффициент 1,6 был ранее проработан СО АН СССР и, видимо, подкинут моим товарищам А.Гранбергом. Вдруг кто-то подкинул предложение записать в протокол “предоставить экономическую свободу всем цехам и участкам заводов и шахт”. И опять пошла буза”160.
Это — дела 1989 г. А потом граждане России стали объектом небывало мощной и форсированной программы по слому старой, созданию и внедрению в общественное сознание новой системы потребностей. Вспомним азы этой проблемы по близкому для нас источнику — марксизму, который вся наша интеллигенция изучала в вузах.
Маркс писал: “Способность к потреблению является условием потребления… и эта способность представляет собой развитие некоего индивидуального задатка, некой производительной силы”161. С этим утверждением можно было бы согласиться, если бы не акцент на индивидуальности “некоего задатка”. Этот акцент Марксу нужен, чтобы перейти к проблеме формирования капиталистического общества потребления, ибо другие (“традиционные”) общества Маркса, в отличие от нас, не интересуют. На деле потребности являются явлением социальным, а не индивидуальным, они обусловлены культурно, а не биологически (точнее сказать, биологические потребности составляют в общем их спектре очень малую часть и даже “подавляются” культурой — большинство людей при бедствиях погибает от голода, но не становится людоедами).
Ясно, что уже первые, еще неосознанные сдвиги в мировоззрении нашей интеллигенции к западному либерализму породили враждебное отношение к непритязательности потребностей советского человека. Маркс пишет об этой заложенной в самом основании капитализма необходимости превращать людей в потребителей: “Во-первых, требуется количественное расширение существующего потребления; во-вторых, — создание новых потребностей путем распространения уже существующих потребностей в более широком кругу; в-третьих, — производство новых потребностей”162.
Смутная мечта советских интеллектуалов о капитализме наталкивалась на непритязательность как иммунитет против соблазнов капитализма. В 70-е годы, когда начались частые и плотные контакты наших обществоведов с либеральной гуманитарной интеллигенцией Запада, легко сложились два духовных ресурса — подсознательная, вошедшая в плоть и кровь либерала установка на “создание и расширение потребностей” с революционной ненавистью советского марксиста к “старым режимам”. Маркс же определенно и прозорливо писал о буржуазной революции, разрушающей “старые режимы”: “Революции нуждаются в пассивном элементе, в материальной основе. Теория осуществляется в каждом народе всегда лишь постольку, поскольку она является осуществлением его потребностей… Радикальная революция может быть только революцией радикальных потребностей”163.
Но вместо того, чтобы рационально разобраться в этих своих духовных импульсах, оценить их разрушительный потенциал для культуры того общества, в котором наша интеллигенция жила (и без которого она как интеллигенция и не может жить!), наш образованный слой перековал эти импульсы в иррациональную, фанатическую ненависть к “совку”. Из нее и выросла программа по слому присущей советскому обществу структуры потребностей и собственного ритма ее эволюции.
Маркс писал, что сформированный в культуре буржуазного общества рабочий — такой же ненасытный потребитель, как и капиталист, и его потребности ограничены только доходом: “Рабочий, однако, не связан ни определенными предметами, ни определенным способом удовлетворения потребностей. Круг его потребления ограничен не качественно, а только количественно. Это отличает его от раба, крепостного и т.д.”164. В это “и т.д.” входят трудящиеся любого традиционного общества, в том числе советского.
