У Ральфа потекли слюнки. Он собирался отказаться от мяса, но долгая диета из фруктов и орехов лишила его твердости. Он принял кус полусырого мяса и вгрызся в него, как волк. Хрюшка, тоже глотая слюни, жалобно спросил:

— А мне ничего?

Чтобы показать свою власть, Джек хотел помучить его неопределенностью. Но, во всеуслышание выказав свое нетерпение, Хрюшка сам толкнул его на новую жестокость.

— Ты не охотился.

— И Ральф не охотился, — плаксиво сказал Хрюшка. — И Саймон. — Затем добавил: — Они и на вот такусенький кусочек мяса не наохотились.

Ральф заерзал. Саймон, сидевший между Хрюшкой и близнецами, обтер губы и протянул ему через камень свой кусок, и Хрюшка жадно схватил мясо. Близнецы захихикали, и Саймон от стыда опустил голову. Тогда Джек резко вскочил, отсек от туши огромный кусок и швырнул его в ноги Саймону.

— Жри, черт бы тебя побрал! — Он впился в Саймона свирепыми глазами. — Бери! — Он метался среди ошеломленных ребят. — Я, я достал вам мясо! — Невысказанная горечь стольких неудач разрешилась шквалом первозданной ярости. — Я раскрасил лицо… Я подкрался… А теперь жрите… вы все… А я…

На вершине горы воцарилось молчание, стали отчетливо слышны потрескивание огня и мягкое шипение жарившегося мяса. Джек обвел ребят взглядом, ища сочувствия, но, к своему удивлению, обнаружил, что на всех лицах написано лишь почтительное уважение. Ральф стоял на пепелище сигнального костра с куском мяса в руках и ничего не говорил. Наконец молчание нарушил Морис. Он вернул разговор к той единственной теме, которая еще могла объединить всех.

— А где вы увидели эту свинью?

Роджер указал на «чужой» склон.

— Они были там… у моря.

Джек сразу же вмешался:

— Мы рассыпались. Я пополз на четвереньках. Копья все выпали, потому что на них нет зазубрин. Свинья как заверещит…

— Повернула обратно, вбежала в круг… вся в крови…

Охотники с чувством облегчения взволнованно заговорили разом:

— Мы сомкнулись…

После первого удара у свиньи отнялись задние ноги, и ребята навалились на нее, и били, и били…

— Я перерезал ей глотку…

Близнецы, все с той же одинаковой улыбкой на лицах, вскочили, подпрыгнули и закружились один вокруг другого. Остальные присоединились к ним, визжа, как подыхающая свинья, и кричали:

— По черепку ее!

— По пятачку!

Морис, изображая свинью, с визгом выбежал на середину, а охотники, кружа вокруг него, притворялись, будто наносят удары. К пляске добавилась песня:

«Убей свинью! Перережь ей глотку! Выпусти кровь!»

Ральф следил за ними со смешанным чувством зависти и отвращения. И лишь когда они замолчали, он сказал:

— Я созываю собрание.

Один за другим они останавливались и следили за Ральфом.

— Я протрублю в рог. Я созываю собрание, даже если нам придется заканчивать его уже ночью. Там, на платформе. Когда я подам сигнал. Сразу же!

Он повернулся и стал спускаться.

Был прилив, и между белым бугристым подножием террасы и водой осталась лишь узкая полоска плотного песка. Ральф выбрал ее, потому что ему надо было думать, и только здесь он мог позволить себе идти, не глядя под ноги. Он шагал вдоль воды — и вдруг его охватило изумление. Внезапно он понял, как утомительна здесь жизнь из-за того, что на острове нет настоящих тропинок и при ходьбе все время приходится смотреть себе под ноги. Он остановился, глядя на сузившийся пляж, и, вспомнив, как все это было, когда они в первый раз ходили обследовать остров, словно это было в счастливом и уже далеком детстве, горько усмехнулся. Затем он повернулся и пошел назад, к платформе, прямо навстречу лучам заходящего солнца. Пора было созывать собрание; и, шагая в слепящем сиянии, он пункт за пунктом обдумывал свою речь. На этом собрании нельзя допускать ошибок, заниматься баснями… или…

Он запутался в мыслях, смутных из-за нехватки слов, которыми их можно было бы выразить. Нахмурясь, он начал, сначала.

Собрание это не для потехи, а для дела.

И Ральф прибавил шаг, так что даже ветерок скользнул по его лицу. Ветерок прибил его серую рубашку к груди; и Ральф в этот момент просветления заметил, что складки ткани жесткие, как картон, что обтрепанные по краям шорты до красноты натерли ему ноги, и ему стало противно. Охваченный брезгливостью, он вдруг увидел, каким он стал грязным и как опустился; понял, что ему неприятно то и дело откидывать со лба спутанные волосы и каждую ночь шумно ворочаться на сухих листьях, прежде чем заснуть. И он пустился бегом.

На пляже возле бассейна уже толпились мальчики, дожидавшиеся собрания. Они молча расступались перед Ральфом, отдавая дань его мрачному настроению и чувствуя вину за костер.

Место для собраний, куда пришел Ральф, напоминало треугольник — впрочем, кривой и неправильный, как и все, что было сделано их руками. Основанием треугольника было бревно, на котором всегда сидел Ральф, — мертвое дерево, слишком огромное, чтобы оно могло вырасти на платформе. По-видимому, его забросил сюда один из легендарных тихоокеанских ураганов. Этот пальмовый ствол лег параллельно пляжу, и, сидя на нем, Ральф оказывался лицом к горе, вырисовываясь перед другими темным силуэтом на фоне мерцающей лагуны. Боковые стороны треугольника были менее четкими. Справа лежало бревно, отполированное сверху ерзавшими задами, не такое большое, как у вождя, и не такое удобное. Слева было четыре тонких ствола, один из которых — самый дальний — гнулся и пружинил. Собрание разражалось хохотом, когда кто-нибудь из сидевших там откидывался слишком далеко назад и бревно срабатывало, как катапульта, стряхивая ребят в траву. «И до сих пор, — подумал Ральф, — никто, ни он сам, ни Джек, ни Хрюшка, не додумался подложить камень. Так они и будут шлепаться с этой качалки, потому что… потому что…» И он снова запутался в горьких мыслях.

Перед каждым стволом трава была вытоптана, но зато ей ничто не мешало расти в середине треугольника. И у его вершины трава тоже была густой и высокой, потому что там никогда не садились. Вокруг площадки стояли серые пальмы, прямые и покосившиеся, на которых покоилась низкая крыша листвы. По обе стороны был пляж, позади — лагуна, впереди чернел остров.

Ральф подошел к своему месту вождя. Так поздно они еще не устраивали собраний. Вот почему все выглядело иначе. Обычно листва была подсвечена снизу путаницей золотистых бликов, и лица ребят освещались так, «…будто, — думал Ральф, — будто в руках у тебя фонарик, наставленный вверх».

Ральф снова погрузился в странное состояние: он размышлял, что прежде было ему совсем несвойственно. Если лица меняются от того, падает ли свет сверху или снизу, тогда что же такое лицо? И что вообще все?

Ральф сделал нетерпеливое движение. Все дело в том, что, раз уж ты вождь, приходится думать, приходится разбираться. А бывают случаи, когда надо срочно принимать решение. Тут поневоле станешь думать, потому что мысль — ценная штука, от нее многое зависит. «Вот только я, — думал Ральф, стоя перед местом вождя, — я не умею думать. Не то что Хрюшка».

И еще раз в этот вечер Ральфу пришлось сделать переоценку ценностей. Хрюшка умел думать. В его жирной голове мысли складывались, как кубики. Только Хрюшка. — не вождь. Хоть он и жирный, а голова на плечах у него есть. Став специалистом по части размышлений, Ральф теперь мог и в других распознать этот дар.

Лучи заходящего солнца слепили ему глаза, напоминая, что время идет, и он взял висевшую на дереве раковину и осмотрел ее со всех сторон. На воздухе она потускнела, из желто-розовой став почти белой и прозрачной. Ральф испытывал к ней нежность и почтение, хотя сам выудил ее тогда из воды. Он повернулся и приставил к губам морской рог.