Лобов, изучающим взглядом посмотрел на Хирурга, словно увидел его впервые.

— Знаешь, Хирург, без твоих шуток сахар сладок, — сказал ему в ответ Лобов. — Ты бы мне лучше подсказал, как мне дальше жить.

— А я тебе не священник, и грехов я не отпускаю, — ответил Хирург. — Ты сам решай, как тебе жить дальше, чем грузиться, а чем нет. Не всегда молчание — золото. Я вот знал одного из «Тяп-Ляпа», он вообще не произнёс не одного слова во время допросов. И что ты думаешь — поставили к стене и намазали зелёнкой лоб. Глупо отрицать то, что за тебя уже всё рассказали твои подельники. Смысла в этом нет. Ты же знаешь, Лобов, где колхоз, там, брат, и разруха. Играть нужно со следователем, искать выгоду. Ты говоришь, а они взамен этому подгоняют жену с харчами. Думай, Лобов, думай.

Лобов попытался начать свой рассказ Хирургу, но тот остановил его рукой.

— Слушай, Лобов. Мне твои переживания не нужны. У тебя, сладенького, своя жизнь, у меня, сидельца, своя. Я давно не был на воле и мне непонятны все ваши заморочки. Я — вор, а не барыга, как ты. Сейчас ты пытаешься показаться всем, что ты крутой, что ты всё можешь. Нет, Лобов, это всё прошло, сейчас нужно тебе краситься, а если по-человечески, выбирать масть, по которой будешь жить дальше. Вором тебе не быть, вот мужиком ты можешь стать, если сбережёшь свою задницу от позора.

С лязгом открылась дверь камеры, и Хирурга вывели. Лобов остался один на один со своими мыслями.

Он лёг на койку и задумался. Только сейчас он стал понимать этого уже немолодого зека. Он был прав, предлагая ему задуматься о дальнейшей жизни. Рассматривая серый потолок камеры, Лобов, невольно вспомнил информацию Хирурга о его подельниках.

— Как же так, ведь все они неоднократно клялись ему в верности, и вдруг они поплыли? — подумал он про Пуха и Гаранина.

По всей вероятности, расстрел сотрудников милиции отрицательно повлиял на каждого из них, и теперь они наперегонки побежали сдавать друг друга милиции. Он повернулся лицом к стене и снова вернулся мыслями к разговору с Хирургом.

— Хирург прав — подумал он про себя. — Каждый спасает себя как может. Как он сказал, нельзя отрицать то, что уже известно милиции от подельников. Однако, судя по тому, что ему сообщил заместитель начальника управления уголовного розыска Абрамов, они знают достаточно много. Знают, где они достали форму, знают, что накануне акции, именно он передал им эти автоматы. Может, действительно, стоит вступить с ними в игру. Он им показания, а они свободу его жене? А почему бы не попробовать? Что он теряет в этом смысле? Да ничего. Пух и Гаранин в раскладе, чего тогда ждать? Нужно принимать эту игру, говорить за себя, за Пуха и Гаранина и ограничиться только теми событиями, в которых они принимали участие.

Он снова, уже в который раз, попытался припомнить все проведённые им акции, в которых бы не участвовал хотя бы кто-то из них. Однако ничего положительного он припомнить не мог. Он, как ни пытался, но не мог вспомнить ни одной подобной акции, где бы не присутствовали они.

Его тяжелые размышления прервал контролёр, который завёл в камеру Хирурга. Тот молча подошёл к своей койке и, свернув свой грязный матрас, направился обратно на выход из камеры. Остановившись у двери, Хирург обернулся и посмотрел на Лобова.

— Я не прощаюсь, Лобов. Думаю, что мы ещё увидимся с тобой в изоляторе, — сказал Хирург и вышел из камеры.

— Как так? — подумал Лобов. — Ведь он говорил, что его нагонят в изолятор через два дня, а ушёл раньше? Теперь даже поругаться не с кем.

Он присел на скамейку и тупо посмотрел на закрытую дверь.

— Вот так, наверное, и на расстрел выводят, тихо, буднично. Взял матрас и вышел, чтобы больше уже никогда не вернуться ни домой, ни в камеру.

От этой грустной мысли у Лобова защемило сердце.

— Ещё этого не хватало, — подумал он, — умрёшь здесь, в камере, как собака, и никто не узнает, где тебя закопают государственные власти.

Лобов лёг на пустующую койку и закрыл глаза.

Утром Лобов проснулся от криков контролёров. Крики были столь близкими, что он, вскочив с койки, бросился к двери, стараясь услышать шаги проходивших мимо двери людей.

Сначала, судя по команде, вывели Пуха, а затем, минут через двадцать, Гаранина. Когда мимо двери проводили Гаранина, Лобов, набрав полные лёгкие воздуха, закричал:

— Костя! Гаранин! Это я — Лобов! Держитесь, и тогда мы все выберемся из этой ямы.

В ответ на свой крик Лобов услышал лишь мат контролёров. Когда шаги в коридоре стихли, Лобов обессиленно прижался лбом к холодной металлической двери камеры. Вскоре по коридору протопало несколько ног, и снова наступила звенящая тишина.

Лобов поднялся с пола и направился к койке. Теперь он уже не сомневался в информации Хирурга, его ребята действительно сидели в ИВС МВД РТ.

В двери открылось небольшое окошко, прозванное арестантами кормушкой, в котором показалось уже знакомое лицо сержанта.

— Лобов, примите пищу, — сказал он и протянул ему миску с кашей, кружку с какой-то бурдой под названием чай и четвертинку чёрного жёсткого хлеба.

Лобов принял пищу и поставил всё на стол.

— Слушай, сержант, — обратился к нему Лобов. — Это куда вы ребят повезли?

— Каких ребят? Ах, этих, Пухова и Гаранина? Их Абрамов повёз в Елабугу на следственный эксперимент.

— А что, меня сегодня никто не будет допрашивать? — спросил он контролёра.

— Кому ты нужен, Лобов. Абрамов сказал, что ты смертник, и он больше не хочет тратить на тебя своё время, — произнёс сержант и с лязгом захлопнул кормушку.

Лобова словно дубинкой стукнули по голове.

— Как так смертник? — подумал он.

Ему захотелось закричать во весь голос, что он ещё живой, что хоронить его ещё рано. Однако вместо крика из горла вырвался лишь хрип.

Он сел за стол и, закрыв руками лицо, зарыдал. Ему было жалко себя, так не хотелось вот так просто умирать в таком возрасте. Перед глазами встали Афганистан, пески и убитые им люди. Он медленно бредёт по извилистой улочке аула, направляя автомат в сторону доносившихся звуков, однако живых людей уже не было. Молодой солдатик-первогодок со страхом смотрит на валяющиеся вокруг трупы людей и дрожащим от ужаса голосом спрашивает его:

— Товарищ старший сержант, это за что мы их так? Стрелял один, а убили мы их десятки.

— Мещеряков, это война, и настоящая. Здесь зуб за зуб, око за око. Или ты их валишь, или они тебя. Здесь жалости нет места.

Вот и теперь, сидя за этим арестантским столом, Лобов невольно вспомнил вопрос рядового Мещерякова. Ему вдруг тоже захотелось задать подобный вопрос в отношении себя:

— За что? Я же лично никого не убил, почему меня хотят лишить этой жизни? Причём здесь мои жена и ребёнок. Ведь они ни в чём не виноваты?

Он окинул взглядом серые стены камеры и понял, что, в отличие от рядового Мещерякова, ему задать подобный вопрос было некому.

Я сидел в кабинете Фаттахова и обсуждал с ним проблему Елабуги.

— Представляешь, Ринат, такая банда у Лобова, а городская милиция, словно в состоянии глубокого гипноза, ничего не видит?

— Сейчас, Виктор Николаевич, это не главное. Главное — развалить Лобова, заставить его разоружить свою банду. Это потом мы разберёмся, кто недоглядел, кто помог ему подняться на ноги.

— Вот так, Ринат, у нас всегда, мы всё откладываем на потом. А когда оно наступит, это «потом», никто толком и не знает.

— Неужели ты не видишь, что творится в России, в республике. Все силы брошены на борьбу за власть, а не с преступностью.

— Ты знаешь, Ринат, я никогда не лез в политику, не играл в эти политические игры. Я всегда честно выполнял свой служебный долг. Главное для меня — развалить Лобова, и мне совершенно безразлично, на чьи весы ляжет этот успех.

Фаттахов посмотрел на меня и, махнув рукой, произнёс:

— Ты знаешь, Абрамов, сейчас не то время, и нейтралитет вряд ли спасёт тебя. Сейчас ты или в одной команде, или в другой команде. В одиночку здесь не ходят.