А люди говорили: «Злодеяния Тайра, кажется, достигли предела! Начиная с минувших лет Ангэн, сколько царедворцев, сколько вельмож Правитель-инок либо сослал, либо казнил! Его светлость канцлера отправил в дальнюю ссылку, канцлером поставил своего зятя, заточил государя Го-Сиракаву в усадьбу Тоба, принца Мотихито, второго его сына, убил... И вот, в довершение всего, последнее преступление — перенос столицы и столь жестокое обращение с государем-иноком!»

Прекрасна, благословенна была старая столица! Боги со всех четырех сторон света охраняли ее покой. Черепичные кровли святых храмов и монастырей, известных чудодейственной силой, теснились в горах и долах, жители и окрестные землепашцы благоденствовали, семь главных, удобных для проезда дорог соединяли столицу с Пятью Ближними землями[394] и всей остальной страной. Теперь же все перекрестки изрыли, перекопали, так что каретам стало невозможно проехать. Если изредка кто и ехал, то лишь в малой повозке, пробирался окольным путем, объезжая дороги. По мере того как шли дни, разрушались людские жилища, еще недавно выстроившиеся рядами. Дома ломали, доски связывали в плоты и сплавляли по водам рек Камо и Кацуры, имущество и домашний скарб грузили в лодки и везли в Фукухару. О горе! — прямо на глазах цветущая столица превращалась в глухое заброшенное селение. Кто-то — имя его так и осталось неизвестным — сложил стихи и начертал их на столбах покинутого дворца:

Решено было начать постройку новой столицы в девятый день той же шестой луны. Вельможам Дзиттэю, Тосину и Юкитаке поручили разметить равнину к западу от Сосновой рощи, Вада, чтобы проложить по ней девять широких дорог-проездов. Но удалось обозначить лишь пять дорог, дальше земли не хватило. Вернувшись, вельможи доложили об этом. Тут стали думать и гадать — быть может, лучше избрать равнину Инамино в краю Харима или устроить столицу на равнине Кояно, что в краю Сэтцу? Долго совещались вельможи, но дело никак не спорилось.

Старая столица уже покинута, в новой — жизнь еще не устроена... Все люди, сколько их есть на свете, пребывают в тревоге, словно утратив под ногами твердую почву. Прежние жители Фукухары горюют, потеряв земли, вновь прибывшие терпят великую муку, не имея пристанища... На тягостный сон похоже все, что творится ныне на свете!

— В древних китайских книгах сказано, — молвил тут вельможа Тосин, — «где проложат три широких дороги и поставят двенадцать ворот, там можно воздвигнуть столицу!»[397] Стало быть, уж тем паче может считаться столицей город, где нашлось место для целых пяти дорог!

Наконец решили возвести на скорую руку временный дворец, резиденцию императора Антоку. Срочно пожаловали край Суолайнагону Куницуне, с тем чтобы он возвел дворец своим иждивением — так распорядился Правитель-инок. Этот дайнагон Куницу-на был необычайно богат, так что построить дворец было ему вполне по силам; но все равно это вовсе не означает, что из-за таких построек государство не скудеет и народ не страдает!.. В нынешнее неспокойное время переносить столицу, строить дворцы, забросив важные, неотложные нужды, не совершив даже Великой церемонии Первого Подношения риса...[398] О, безрассудство!

Некто сказал: «В блаженные древние времена дворец крыли камышом[399] не устраивали даже карнизов, а если государь замечал, что дым от огня в очагах его подданных поднимается к небу слишком тонкою струйкой, подати отменялись[400]! А все потому, что радели о народе, пеклись о благополучии государства! Недаром передают, что, когда Лин-ван, правитель царства Чу, построил терем Чжанхуа[401], народ разбежался куда глаза глядят, а когда циньский государь Ши-хуан воздвиг в Сяньяне дворец Эфан[402], в Поднебесной настала смута! А ведь задолго до Лин-вана, до Ши-хуана правили добродетельные, мудрые государи; при тех крыши дворцов крыли камышом, не подрезая краев, колонны не покрывали разноцветной резьбой, колесницу и ладью государя не украшали, носили простое, одноцветное платье! Вот почему когда танский император Тайцзун построил дворец Лигун[403], он в конце концов так туда и не ездил, огорченный тем, что эта постройка стала слишком тяжким бременем для народа. Поросли травой крыши, плющ опутал ограды[404], так и разрушился дворец! Увы, у нас поступают совсем иначе!»

В девятый день шестой луны совершилась церемония закладки новой столицы. В десятый день восьмой луны торжественно водрузили коньковую балку на кровлю будущего дворца. Въезд государя назначили на тринадцатый день одиннадцатой луны. Старая столица увядала, новая — расцветала... Но вот миновало полное тревог лето, осень вступила в свои права, и жители Фуку-хары, новой столицы, устремились в места, прославленные красотой лунных ночей. Иные, подражая стародавним временам принца Гэндзи[405], спешили к заливу Сума и дальше, к бухте Акаси, переправлялись через пролив Авадзи, чтобы полюбоваться лунным сиянием над побережьем Эсимы[406]; другие всю ночь до рассвета проводили в Сираре, в Фукиагэ или на берегах заливов Вака, Сумиёси, Нанива, Оноэ и Такасаго. Те же, кто остался в старой столице, любовались луной, отраженной в окрестных прудах Фусими и Хиросава...

Но вельможе Дзиттэю милее всего было сияние луны над старой столицей. В середине восьмой луны он прибыл туда из Фукухары. Все вокруг неузнаваемо изменилось; кое-где дома еще оставались, но ворота заросли густою травою, в садах обильная роса блестела на кустах и деревьях. Кругом все так заглохло, так одичало, что напоминало не то гнездилище птиц, не то равнину, покрытую высоким, словно лес, чернобыльником, не то унылую пустошь, поросшую дикой травой асадзи, а стрекотание цикад, звеневших среди лиловых орхидей и желтых хризантем[407], еще больше усугубляло печаль.

Одна лишь прежняя императрица, супруга двух государей, еще оставалась в своем дворце в Коноэ-Кавара — единственное напоминание о прошлом!

Туда и направил стопы Дзиттэй и приказал курандо, своему провожатому, постучать в ворота. Изнутри откликнулся женский голос:

— Кто там стучит и кто пришел сюда, где так давно никто не раздвигал кустов, осыпанных росой?

— Вельможа Дзиттэй из Фукухары! — гласил ответ.

— Ворота на замке. Войдите через калитку с восточной стороны! — сказала женщина.

— Хорошо! — согласился Дзиттэй и направился к Восточным воротам.

Он вошел, когда бывшая императрица, велев приподнять решетки на южной стороне дома, утешалась игрой на лютне, быть может, предаваясь воспоминаниям о прошлом. «Какими судьбами? Сон это или явь? Сюда, сюда!» — позвала она брата, протянув к нему руку, и Дзиттэю внезапно припомнились строки из «Повести о Гэндзи», та сцена, где дочь принца-монаха, тоскуя о том, что осень уходит, всю ночь играла на лютне, а ближе к рассвету, когда тучи вдруг разошлись и луна засияла особенно ярко, девушка, все не выпуская из пальцев костяной плектр, которым ударяла по струнам, невольно поманила луну рукой, как будто приглашая ее подольше задержаться на небесах[408].