— Или, может быть, предпочитаете поужинать под открытым небом? — спросил он.

— Только накормите меня, а под открытым небом, под крышей или где-нибудь посередке, мне все равно.

— Разрешите, я сам для вас закажу? На минуту очень светлые глаза Джастины устало закрылись, но дух непокорства в ней не совсем угомонился.

— Не понимаю, с какой стати мне потакать этой вечной мужской привычке распоряжаться. В конце концов, откуда вы знаете, чего мне сейчас захочется?

— О гордая амазонка, — пробормотал он. — Тогда скажите, что вам больше по вкусу, и я ручаюсь, что сумею вам угодить. Рыба? Телятина?

— Согласны на компромисс? Ладно, пойду вам навстречу. Я хочу паштет, креветки, солидную порцию saltimbocca15, а после всего пломбир и кофе с молоком. Вот теперь и сочиняйте, что хотите.

— Надо бы вас поколотить, — заметил он с непоколебимым добродушием. И в точности повторил ее заказ официанту по-итальянски.

— Вы сказали, я ничуть не похожа на Дэна. Разве совсем-совсем ни в чем не похожа? — не без грусти спросила Джастина уже за кофе: она так проголодалась, что не стала терять время на разговоры, пока не покончила с едой.

Хартгейм дал ей огня, сам затянулся сигаретой и, откинувшись в тень, чтобы свободнее за нею наблюдать, вспомнил, как несколько месяцев назад впервые познакомился с Дэном. Этот мальчик — вылитый кардинал де Брикассар, только на сорок лет моложе; Хартгейм мгновенно увидел сходство, а потом узнал, что эти двое — дядя и племянник: мать Дэна и Джастины приходится Ральфу де Брикассару сестрой.

— Да, некоторое сходство есть, — сказал он теперь. — Минутами даже в лице — не в чертах, но в выражении лица. В глазах и губах — в том, как раскрываются глаза и сомкнуты губы. Но вот что странно, на вашего дядю кардинала вы ничуть не похожи.

— На дядю кардинала? — недоуменно повторила Джастина.

— На кардинала де Брикассара. Разве он вам не дядя? Да нет же, мне определенно об этом говорили.

— Этот старый ястреб? Слава богу, никакая он нам не родня. Просто давным-давно, еще до моего рождения, он был священником в нашем приходе.

Она очень неглупа, но и очень устала. Бедная девочка, вот что она такое, всего лишь маленькая девочка. Вдруг показалось, между ними не десять лет, а зияющая бездна, вечность. Пробудить в ней подозрение — и рухнет весь ее мир, который она так храбро защищает. А скорее, она просто не поверит, даже если сказать напрямик. Как бы сделать вид, что это не столь важно? Не углубляться в эту тему, нет, ни в коем случае, но и не переводить разговор на другое.

— Тогда понятно, — небрежно сказал Хартгейм.

— Что понятно?

— Что у Дэна с кардиналом сходство лишь самое общее, — рост, сложение, цвет лица.

— А, да. Бабушка говорила, что наш отец и кардинал на первый взгляд были довольно похожи, — спокойно заметила Джастина.

— Вы отца никогда не видели?

— Не видела даже фотографии. Они с мамой расстались еще до того, как родился Дэн. — Джастина кивнула официанту. — Пожалуйста, еще кофе с молоком.

— Джастина, вы какая-то дикарка! Заказывать предоставьте мне!

— Нет уж, черт возьми! Я вполне самостоятельна и не нуждаюсь в опекунах! Не желаю никаких мужских подсказок, сама знаю, чего я хочу и когда хочу, понятно вам?

— Что ж, Дэн так и сказал, что вы — воплощенный дух непокорства и противоречия.

— Правильно сказал. Ух, ненавижу, когда вокруг меня суетятся, начинают баловать, холить и нежить! Сама знаю, что мне делать, и никто мне не указ. Ни у кого пощады не попрошу и сама никого щадить не собираюсь.

— Да, это видно, — сухо сказал Хартгейм. — Отчего вы стали такая, herzchen16? Или это у вас семейное?

— Семейное? Право, не знаю. Трудно судить, у нас слишком мало женщин. Только по одной на поколение. Бабушка, мама и я. Зато мужчин полно.

— Ну, в вашем поколении не так уж полно. Один Дэн.

— Наверно потому, что мама ушла от отца. По-моему, она никогда больше ни на кого и не смотрела. Очень жаль, знаете. Наша мама просто создана для семейного очага, ей бы нужен муж, чтоб было кого холить и нежить.

— А внешне вы с ней похожи?

— По-моему, нет.

— А близки вы с ней? Это важнее.

— Близки? Мы с мамой? — Джастина усмехнулась беззлобно, почти так же улыбнулась бы Мэгги, спроси ее кто-нибудь, близка ли ей дочь. — Не уверена, что мы друг другу близки, но что-то нас связывает. Может быть, это просто узы родства, право, не знаю. — Глаза Джастины вспыхнули. — Мне всегда хотелось, чтобы она говорила со мной, как с Дэном, хотелось ладить с ней, как ладит Дэн. Но то ли в ней, то ли во мне чего-то не хватает. Наверно, во мне. Мама прекрасный человек, гораздо лучше меня.

— Я с ней не знаком, поэтому не могу соглашаться с вами или не соглашаться. Но если вас это хоть чуточку утешит, herzchen, скажу — вы мне нравитесь именно такая, как есть. Нет, вам совсем незачем меняться, даже эта ваша смешная воинственность мне нравится.

— Как мило с вашей стороны. И вы даже не обиделись, а я вам столько всего наговорила. А на Дэна я совсем не похожа, правда?

— Дэн ни на кого во всем мире не похож.

— По-вашему, он не от мира сего?

— Да, пожалуй. — Хартгейм подался вперед, лицо его, которое до сих пор оставалось в тени, озарил слабый огонек свечи, воткнутой в бутылку из-под кьянти. — Я католик, и моя вера — единственное, что ни разу не изменило мне в жизни, — хотя сам я не раз ей изменял. Мне не хочется говорить о Дэне, потому что сердце подсказывает мне — есть вещи, которые лучше не обсуждать. Конечно, вы с ним по-разному относитесь к жизни и к Богу. И не надо больше об этом, хорошо?

Джастина посмотрела на него с удивлением. — Хорошо, Лион, как хотите. Заключаем договор: будем обсуждать с вами что угодно, только не характер Дэна и не религию.

Немало пережил Лион Мёрлинг Хартгейм после памятной встречи с Ральфом де Брикассаром в июле 1943 года. Неделей позже его полк отправили на Восточный фронт, где он и оставался до конца войны. Перед войной его, совсем еще желторотого беззаботного мальчишку, не успели напичкать идеями «гитлерюгенда» — и он пожинал плоды нацизма, растерянный и истерзанный, коченея в снегу, на фронте, где не хватало ни боеприпасов, ни людей — едва ли один немецкий солдат приходился на сотню метров. От военных лет у него сохранились два воспоминания: жестокие сражения в жестокие морозы — и лицо Ральфа де Брикассара. Ужас и красота, дьявол и Бог. Наполовину обезумев, наполовину окоченев, он беспомощно ждал — вот-вот в метель, без парашютов, с пролетающих над самой землей самолетов посыплются советские партизаны, бил себя в грудь кулаком и шептал молитвы. Но он и сам не знал, просит ли у Бога патронов для своего автомата или спасения от русских, молится о своей бессмертной душе, о новой встрече с тем человеком из римской базилики, о Германии или о том, чтобы хоть немного полегчало на сердце.

Весной сорок пятого он со своими однополчанами отступал под натиском русских через Польшу, мечтая только об одном — добраться до той части Германии, которую заняли англичане или американцы. Ведь если он попадет к русским, его расстреляют. Он изорвал и сжег свои документы, закопал в землю два своих Железных креста, украл кое-какую одежду и на датской границе явился к британским властям. Его отправили в Бельгию, в лагерь для перемещенных лиц. Здесь он жил целый год на хлебе и овсяной каше-размазне, англичанам больше нечем было кормить тысячи и тысячи людей, оказавшихся на их попечении, им и самим приходилось туго, — и только через год они догадались, что им ничего не остается, кроме как отпустить этих людей на свободу.

Дважды лагерное начальство вызывало Хартгейма для решительного разговора. Он получит новые документы и право бесплатного проезда на пароходе в Австралию, отработает за это два года там, где найдет ему применение австралийское правительство, — и после этого может располагать собою, как ему вздумается. И это не будет рабский труд, конечно же, за работу ему будут платить что положено. Но Хартгейм оба раза ухитрился уговорить чиновников, чтобы его не отправляли с массой других эмигрантов. Он ненавидел Гитлера, но не Германию, и не стыдился того, что он немец. Его родина — Германия, больше трех лет он мечтал вернуться домой. Вновь оказаться в стране, язык которой ему непонятен и где не понимают его языка, — злейшего проклятия он и вообразить не мог. И вот в начале 1947 года он очутился без гроша на улицах Аахена, готовый как-то начинать жизнь сначала — он так давно, так отчаянно этого жаждал.

вернуться

15

Особым образом приготовленная телятина, название блюда примерно — «язык проглотишь» или «пальчики-оближешь» (ит.).

вернуться

16

Голубка (буквально — «сердечко») (нем.).