Я мог бы найти сотни способов, чтобы использовать затвердевшие голограммы, и сказал ребятам, что им пора бы запатентовать процесс, и поскорее. А пока больше ничего изготовлять не следует.

Они сразу согласились.

Хорошие ребята, только несерьезные. Видите ли, им все это уже успело надоесть. А что дело приносит деньги, их совсем не интересовало.

Тут как раз подошло рождество — время для нас самое горячее, — и я так захлопотался, что спросил ребят про патент только после Нового года. Они поглядели друг на друга, потом на меня и хором вздохнули.

— Мы решили не брать патента, папа.

Ага! Благородство взыграло, подумал я. Опубликуют формулу в каком-нибудь научном журнале и подарят свое открытие человечеству. А какой-нибудь ловкач добавит пустячок, да и возьмет патент на свое имя.

— Почему же вы так решили? — спрашиваю я терпеливо.

— Слишком опасно, — говорят они хором. А потом Лео начал объяснять про сохранение энергии, а Ларри — про атомную бомбу, и зачастили, зачастили, так что у меня голова кругом пошла от этих их «е равно эм це в квадрате» и «эффектов реверберации при наложении волн». Ну, я их перебил:

— Бог с ней, с наукой. Объясните-ка по-человечески.

— Проще объяснить нельзя, — сказал Лео, а Ларри добавил: — Мы лучше тебе покажем.

Накануне выпало много снегу, и двор был весь в сугробах. Ларри спустился в подвал и принес оттуда мешочек с десятицентовиками, которые так там и лежали в бочонках. И еще он принес духовое ружье. Потом положил десятицентовик на сугроб, а на этот десятицентовик — еще один. А сам взял камешек и бросил его на монетки. Когда камешек о них ударился, они, как всегда, вспыхнули и исчезли.

— Ну и что? — спрашиваю я. — Мы же всегда знали, что они непрочные. И всех клиентов я об этом предупреждал.

— Посмотри получше, папа, — говорит Лео и показывает туда, где лежали монетки. Снег там подтаял, и образовалась ямка дюйма полтора в поперечнике и чуть меньше дюйма глубиной. Но я все равно не мог понять, к чему он клонит.

Ребята повели меня за дом, к большому сугробу, куда мы счищаем снег с крыши. Этот сугроб был чуть не в человеческий рост. Лео взял десять монеток и осторожно вдавил их колбаской в снег на высоте груди. Потом отвел нас шага на четыре к забору и выстрелил из духового ружья. Тут на секунду словно метель разбушевалась. А когда в воздухе прояснилось, я гляжу — от сугроба ничего не осталось, и пахнет словно после грозы.

Тут меня как осенило. Я схватил Лео за руку и закричал:

— Да это же замечательно! Кому нужны все эти побрякушки? Вы ведь можете за один час очистить от заносов целый город или шоссе!

Но ребята только головами покачали.

— Нет, папа. Ты сам человек мирный и нас такими же воспитал. Разве ты не понимаешь, к чему это может привести?

Тут Лео начал объяснять, и Ларри начал объяснять, а я только молчал и слушал.

— Ведь таким способом можно изготовить оружие уничтожения пострашней водородной бомбы. Чтобы убрать этот сугроб, хватило десяти монеток. А ты попробуй представить себе, что случится, если кто-нибудь сложит кучкой тридцать таких монеток и выстрелит в них из духового ружья? Или пятьдесят? Или сто? Одна разбитая монетка исчезает словно бы бесследно, просто возвращаясь в общее электромагнитное поле, и энергии при этом выделяется так мало, что невозможно измерить. Когда исчезли две монетки одновременно, выделилось тепло, которое растопило немного снега, как ты сам видел. Десять уже взорвались с выделением значительного количества тепла и ионизиро-вали кислород в атмосфере. Ты ведь почувствовал запах газа, который при этом получился, — озона? Мы рассчитали, что будет происходить, если увеличивать число монет вплоть до сотни. А дальше мы просто побоялись считать. При добавлении каждого нового десятка, помимо взрыва и выделения тепла, возникают всякие явления вторичного порядка, и при этом все более сильные.

Мы вернулись в дом и с полчаса сидели молча. Я хорошенько обдумал все это. Ребята были абсолютно правы: в мире и без нас хватает неприятностей. И я им сказал, что они правильно решили. Тут оба вскочили и давай меня целовать — это взрослые-то люди! И оба просто сияют.

— Папа, ты у нас молодец!

А потом как-то сразу сникли, словно им меня жалко стало, — что все мои мечты о богатстве пошли прахом.

— Не расстраивайтесь, ребята, — говорю я им. — У меня же есть вы. Так чего мне еще надо? Свою старость я хорошо обеспечил.

Тут я даже немного всплакнул — от радости.

Ну, о патенте, конечно, больше и речи не было. И аппарат ребята сразу разобрали. Про это изобретение мы больше не говорим. Но когда выпадает много снега, ребята мне улыбаются, а я улыбаюсь им в ответ. Потому что мне все соседи завидуют: дорожки во дворе у меня всегда расчищены, а никто из них ни разу не видел, чтобы я брался за лопату. Мы рассчитали, что после обычного снегопада двух монет мало, а десяти — многовато. А вот три будет в самый раз. Я кладу монетки через равные промежутки и наловчился стрелять из духового ружья почти без промаха. Какой толк от изобретения, если из него нельзя извлечь пользы, ведь верно? Я человек практичный.

Двадцатый век породил вычислительную технику. Но он же породил и нелепые выдумки относительно электронно-счетных машин. Летописцы науки дают себе волю — «мыслящие машины», «электронный мозг», «сверхмозг»… Из того обстоятельства, что ЭВМ типа 14–40 может сыграть простенькую партию в шахматы, а типа 360-30 — по двум-трем строчкам установить, кто автор текста, досужий профан, ничтоже сумняшеся; делает поспешные выводы, приписывая приборам, немного более сложным, нежели маникюрные ножницы или пинцет, чисто человеческое качество — способность принимать решения по собственной воле.

И даже когда люди наделили машины свободой выбора между теми или иными способами решения заданной проблемы, от этого ничего не изменилось.

В следующем столетии беспрестанная миниатюризация приборов, снижение себестоимости электронной техники и к тому же необходимость исследований планет, проводимых в такой среде, где человек работать не может, подвели человека к осуществлению его извечной мечты о роботе.

В тот высокоторжественный день, когда появилась на свет первая партия электронных роботов — устройств-аналогов систем, обладающих свободой выбора, — им присвоили имя «Карел» (в честь Карела Чапека, придумавшего слово «робот»). Но и у них свобода выбора была лишь относительной, они были свободны не более, чем любой инструмент, повинующийся воле человека.

Простейшее орудие — молоток — не снабжено каким-либо устройством, которое предотвращало бы удар по пальцам. Более совершенное орудие — бумагорезательная машина — останавливается, если рабочий не успевает убрать из-под нее руку. Что же касается сверхсовершенной машины — Карела (или, точнее, в какой-то мере человекоподобного механизма, чьим прообразом послужил Карел), то в ней было множество таких устройств, предназначенных лишь для одного — помешать человеку своей новой «игрушкой» стукнуть себя по пальцам.

Этот рассказ посвящается Айзеку Азимову, деятелю науки, который в 40-х годах XX цена, намного опередив свое время, сформулировал и облек в форму законов наиболее существенные положения относительно такого рода страховки. Но:

1) Невозможно предусмотреть все…

2) Кто хочет все делать слишком хорошо…

Для людей жизнь на Проционе-Ш была отнюдь не райской, хотя местные жители со своим фторо-кремниевым обменом чувствовали себя великолепно, купаясь в плавиковой кислоте. Но это уже другая история.

Проционцы, находящиеся примерно на уровне развития землян 20-х годов XX века, впрочем, оказались народом гостеприимным и приветливым. При помощи специально разработанного радиокода, позволявшего взаимное общение, они сообщили о своем согласии на то, чтоб земляне высадились и оборудовали на Проционе-Ш свою базу — герметизированную капсулу с кислородной атмосферой, внутри, прочно прикрепленную к скале, чтобы противостоять фтористым ураганам.