– Ну-ну, – говорит Локшаа. – Что это ты? Никак тоже запала на Моллюска?

– Я ни на кого не западала уже много лет, – огрызается Орсилора. – У меня работа.

– Если быть точным, два года и три месяца, – ухмыляется Локшаа.

Орсилора пристально на него смотрит:

– Ты что, дни считал?

– У меня просто хорошая память на приятные вещи, – притворно вздыхает он.

Орсилора, смеясь, бросает в него шпажкой от канапе.

– Эх ты, – она заводит руки за голову, показывая алебастровые подмышки. – Ладно, пойдем, покажешь мне свои статуи... Только выждем немного. Не желаю встречаться с Моллюском и его курицей.

Локшаа пожимает плечами.

– Как угодно.

Орсилора хмурится:

– Кстати, о Хальдер. Тебе не кажется странным, что она так и не подошла к Керте? Ни разу не перемолвилась словечком. Ни сейчас, ни неделю назад, когда мы обо всём договаривались.

Локшаа одним глотком допивает вино. Слишком сладкое, слишком крепкое. Сейчас бы разбавленного ледяной водой родосского.

– Хальдер согласилась принять Керту в Союз, – говорит он, облизывая губы. – По-моему, этого более чем достаточно. Особенно после того, что натворила Керта. Не считаешь?

– Понятия не имею. У меня никогда не было младшей сестры.

Афины. Девятый день месяца таргелиона, первый час после восхода. Отличный день для морского путешествия. И очень плохой день для всего остального.

– Мы-то знали, что это случится, сынок. Вот будь Зевс свидетель, знали! Но чтобы так… Не чаяли никогда. Думали, сам догадаешься, что ни на меня, ни на старика не похож. Или ещё что. А оно вот как вышло. Ох, сыночек…

Федра, конечно, плакала. Притискивала Акриона к неохватной груди, похлопывала, как маленького, по голове. Причитала, частила жалобной скороговоркой, то в голос, то низким горячим шёпотом. У ног, метя пыль хвостом, вертелся дворовый пёсик, взлаивал в тон хозяйке. От Федры пахло молоком, свежими лепёшками, оливковым маслом, ромашковым настоем для волос. Пахло домом.

– Ну мама, – бормотал Акрион, – ну будет, да что уж, оставь. Мама, да всё хорошо. Ну…

Было отрадно произносить это простое, с детских лет примелькавшееся слово. Вчера он единственный раз назвал так Семелу и не мог того себе простить. Как только повернулся язык, как нашлось место в сердце для той холодной, чужой, бессердечной покойницы? Когда вот же она – мама.

– Явились к нам люди, все одетые богато, хорошо. Принесли тебя, спящего. Говорят, вот вам дитё. Кто да откуда – не ваше дело. Я гляжу: такой малютка красавец! Такой славный! Взяла на руки и целый день не отпускала. А ты весь день-то и спал. Только к ночи проснулся. Заплакал сперва, закричал, в угол забился. Ну, я тебя – на колени, да колыбельную петь. Ты и утих. Потом этак ко мне приник и снова спать…

Акрион чуть слышно вздохнул. Он пришёл в отчий дом до рассвета. Выдержал всё, что последовало за встречей. Сперва – родительская радость: сын нашёлся! Потом – гнев: где бродил, отчего не дал о себе знать? Затем – прощение: поистине, были причины, чтобы забыть на время о родных. После – раскаяние: столько лет не говорили правду, таили от сына подлинную его историю… Наконец – признания, объятия и слёзы, слёзы, слёзы. Солнце взошло, развеялся утренний туман, а Акрион всё сидел рядом с матерью на вынесенной во двор скамейке, слушая и узнавая подробности, которых, в общем-то, знать не хотел.

– А мы-то со стариком уж вовсе отчаялись надеяться, что у нас детки будут. И Деметре жертвы приносили, и Гестии, и Гименею. Даже в Элевсин ездили, и я там, дура старая, на Фесмофориях плясала с молодухами. Всё зря. И тут – такой подарок! Решили, что это боги нам тебя, сжалившись, подарили. Но, видно, за любой подарок богам положено платить. Да не жертвами, а вот так вот, в одночасье. Ох, что делается… Что делается-то…

Наконец, Федра, напричитавшись, нажалобившись, отпустила его и заспешила на кухню. Зычно, хозяйкиным голосом кликнула рабынь, грохнула чем-то железным: сына надобно собрать в дорогу. В опасную дорогу, дальнюю. Акрион украдкой вытер щёку, мокрую от материных слёз. Поднялся со скамьи. Оглянулся.

Киликий стоял у забора, что разделял – или соединял, как посмотреть – два двора, двор Акриона и двор родителей. Старческие руки замком сцепились на ручке клюки, белели костяшками. Борода, обычно вдоволь умащенная маслом, сейчас торчала седым колтуном. Поймав взгляд Акриона, Киликий улыбнулся. Без радости, через силу. Уголок губ его подрагивал.

– Так-то, – сказал он, натужно кашлянув. – Вот такие дела…

Пустил петуха на последнем слове, отвернулся, пряча глаза – правый, здоровый, и левый, заплывший бельмом.

Акрион сам не заметил, как прянул к отцу. Как-то вдруг, разом очутился рядом с ним, сжал в объятиях лёгкое стариковское тело. Задохнулся от жалости и любви. Искал слова, чтобы сказать всё, что было на уме: ведь столько ролей сыграл, столько красивых стихов учил назубок. Кажется, на любой случай мог бы вспомнить подходящую строку. Но ничего не вспоминалось.

– А я… Я про тебя Гермесу рассказывал, – наконец, проговорил он, сглотнув, и отступил на шаг.

Киликий снова кашлянул, рассмеялся хрипло и коротко.

– Вон, значит как, – сказал он, похлопав Акриона по руке. – Самому Гермесу? И что ж рассказывал?

Акрион смущённо улыбнулся:

– Как ты в Афины приехал, чтобы с Сократом беседовать. И про свиток твой тоже.

Киликий недоверчиво поднял брови:

– А что, Гермес читал Сократа?

– Читал? Да он наизусть «Этиологию» знает! – воскликнул Акрион, радуясь, что увёл отца от горьких дум. – Я только про даймоний ему прочёл по памяти – а он подхватил, слово в слово.

– Смотри-ка, – покрутил головой Киликий. – Вот ведь мудрец был Сократ. Подлинно достойный. Даже богам про него известно.

Он вдруг встрепенулся, пристукнул клюкой.

– Я же тебе хотел прочесть оттуда. Сейчас. Сейчас-сейчас…

И захромал в дом. Акрион, оставшись в одиночестве, с внезапной тоской оглядел знакомый – лучше всего на свете знакомый – двор. Низенькая галерея-пастада, алтарь Феба, сарай с облупившейся под самой крышей штукатуркой. Кусты рододендрона у забора, что роняют последние цветы. Земля усеяна яркими лепестками, и пёстрые куры роются в них.

Теперь его дом не здесь, и даже не по соседству. Теперь он будет жить во дворце. С сёстрами и советниками, с сотней рабов и прислужников. Хочет ли он этого? Будет ли это хорошо?

Стукнула клюка, зашуршал папирус. Вернулся Киликий со свитком.

– Вот, послушай, – единственный зрячий глаз суетливо шарил по строчкам, и второй, слепой, послушно, хоть и бесполезно, повторял движения собрата. – Где же… А, вот. Нашёл. «Требуется очень сильный дар провидения, чтобы как-нибудь невзначай, полагая обрести благо, не вымолить себе величайшего зла, когда боги расположены дать молящему именно то, о чем он просил». Понимаешь?

– Нет, – честно ответил Акрион. – То есть, сознаю то, что хотел сказать Сократ. Но не возьму в толк, к чему ты это сейчас...

Киликий нахмурился.

– Трудно говорить о таких вещах, – признался он. – Видишь ли, тебя можно считать счастливейшим из людей. Наставник – сам Гермес, а путь указывает не кто иной, как Феб. Но… они – боги, Акрион. У них свои понятия о жизни, о смерти, о вечности. Будь настороже, блюди себя. Любой шаг в компании бога может оказаться важным испытанием.

Акрион опустил голову.

– Спасибо, папа, – сказал он медленно. – Я… Я буду осторожен.

Через полчаса он вышел со двора, одетый в дорожный плащ, с плотно набитой сумкой за плечом. На душе было гадостно. Снова появилось странное, пугающее чувство, что попал в какой-то старый миф. Вот теперь нужно совершить подвиг, чтобы искупить вину и вернуть себе царство. Отчего же он не чувствует себя героем? Отчего же в сердце его только скорбь и тяжесть вины?

Прошлой ночью вампирши-эринии стали ещё страшней прежнего. Кружились над головой, когтили стоячий воздух потустороннего мира. И ещё они обрели способность говорить. Обвиняли Акриона в смерти Ликандра, в гибели Семелы. «Виновен, виновен, виновен! – визжали они. – Наш, наш, наш!» Он кричал в ответ, что неповинен. Что отца убил, не помня себя, под действием чар, а мать наткнулась на собственный кинжал. Боги, да ведь Акриона даже рядом не было в этот миг! Но вампирши не унимались: «Наш, наш, навеки наш!»