Сева всю жизнь был недотепой. Таких обычно называют лопухами. Не то чтобы он страдал от этого, однако нередко его посещали мысли о несправедливости такого уклада, при котором ему всю жизнь суждено быть крайним и страдать за чужие шалости. А страдал он за них нередко. Если шли драться на пруд с ребятами из «Электролитки» , то из тридцати человек, участвовавших в «битве» , больше всего доставалось Севе. Если под стул Выдре, хмурой и вредной учительнице химии, подкладывали небольшое, сооруженное из новогодних хлопушек взрывное устройство, отдувался за всех, конечно же, Сева, несмотря на полную невиновность — ведь в классе у него единственного по-воровски бегали глаза, а лицо стыдливо краснело. И когда Гуня с Лобзиком нюхали в подвале дихлофос, то, естественно, милиционер по делам несовершеннолетних схватил Севу, который никогда ничего не нюхал, а в подвале находился просто так, за компанию. Отец его, водитель-дальнобойщик, педагогическим тонкостям не был обучен и драл сына, как в старорежимные времена.

Сосед Соболев знал о его любви к технике и не стеснялся использовать безотказного, простодушного Севу — принеси, подкрути, подержи, сбегай за пивом. Постепенно мальчишка почти все свободное время стал проводить в гараже. Однажды выпил с приятелями первый стакан портвейна. Потом, когда попойки стали постоянными, на одном из вечеров им бесстыдно и жарко овладела пьяная толстая деваха в два раза старше его.

На первую кражу Сева пошел с ними, не задумываясь о том, правильно ли он поступает. Если зовут куда-то — значит, так надо. Кроме того, откажешься — заработаешь презрительный взор. Мол, слабаком оказался, что с него взять? Из-за этого проклятого страха прослыть слабаком он постоянно и влипал в истории.

Выстояв на стреме, пока подельники вскрывали машину, Сева пришел домой больным. Неделю у него было болезненное состояние. Он ждал, что, как обычно, все его художества выплывут наружу, но на этот раз закончится все гораздо хуже.

Милиция, суд. А тут еще помощница прокурора района выступала в школе и красиво живописала судьбы подростков, которые встали на путь преступлений. Сева помнил, что она говорила о возрасте, с которого надо отвечать по суду. Четырнадцать лет! Еще год назад он мог бы воровать спокойно и без опаски. Но, теперь — все…

Через несколько дней, когда Сева понял, что, скорее всего, за ним не придут, он почувствовал необычный прилив сил. Его распирало желание поделиться с кем-нибудь воспоминаниями о своих подвигах. И, хотя Соболев сказал, что спустит шкуру за одно лишние слово, а Гулиев для наглядности потаскал Севу за ухо, мальчишка однажды понял, что просто лопнет, как воздушный шар, если не похвастается перед кем-нибудь.

— Кури, — Сева протянул своему бывшему однокласснику Гуньке пачку «Кэмела» и щелкнул дорогой золотистой зажигалкой, которую прихватил в похищенной машине.

Они сидели на крыше восьмиэтажного дома, где проводила время малолетняя шпана, соревнуясь в том, кто с закрытыми глазами пройдет по краю крыши и не ойкнет.

— У батяни стянул? — Гуня с уважением посмотрел на зажигалку.

— За кого принимаешь ? Варю бабки, — загадочно протянул Сева.

— Ты? — усмехнулся презрительно Гуня.

— А чего? Я теперь с крутыми хожу. По машинам работаем.

— Магнитолы? — без особого интереса спросил Гуня. — Я их сам штук пять снял. И фары.

— По магнитолам… — передразнил его Сева. — Тачки полностью уводим.

— Ух ты. С кем?

— Ты о чем спрашиваешь-то? Думай.

— Севка, ты узнай, им еще человек не нужен, твоим крутым. Я готов.

— Подумаем. Не знаю, но…

Вопрос отпал сам собой. Гуню повязали через неделю. Он раскололся на двенадцать краж из автомашин. Он не врал Севе — действительно подрабатывал раскурочиванием машин. И попался, когда пытался продать ворованные зеркала одетому в штатское заместителю начальника отделения милиции. На допросе он сдал еще двоих ребят, с которыми вместе тусовался в подвале, — они по заказу местного палаточника сняли четыре колеса с «Жигулей». Сева еще не один месяц дрожал при мысли, что Гуня заложит, выторговывая снисхождение, или просто так, от скуки, и его. Но Гуня не заложил. Сева, вдоволь издергавшись, понял, что рот действительно лучше держать на замке прочно.

После девятого класса, Сева, естественно, отправился продолжать образование в профтехучилище, поскольку к высоким наукам высоких стремлений не имел, считал их сущей чепухой, книжек не читал, не понимая, зачем они человечеству, когда есть видики и игра «Денди». Кстати, именно «Денди» он первым делом и купил, когда от Соболева ему начали капать первые деньги. За электронной игрой он проводил многие часы, полностью выпадая из окружающего мира.

— Ты даже не представляешь, что такое закон Ома, — возмущался седой учитель физики в ПТУ на уроке. — Из раздела «Электричество» ты имеешь понятие только о выключателе и проводе. Ты ничего не знаешь.

— И знать не хочу.

— А чего хочешь в жизни, Гарбузов ?

— Бабу он хочет, — с готовностью подсказал кто-то класса, и класс ответил дружным развязным хохотом.

— Машину хочу, — буркнул Сева.

— Машину, — усмехнулся учитель. — Я за всю жизнь на машину не заработал.

— А я заработаю. Ноу проблем.

— Уф, — зашипел, морщась, как от мигрени, учитель, услышав это выражение.

Сева знал, что не будет работать всю жизнь на покупку машины. Даже несколько лет его не устраивало. Можно пойти иным путем. Не хватает денег на новый «Жигуль» — купи за пару сотен баксов старую развалюху с документами, техпаспортом, а потом угони под нее новый автомобиль. Во всяком случае такую операцию обещал провести Соболев, когда брал себе на работу вышибленного из ПТУ Севу.

По-настоящему черная тень легла на его душу, когда брали «Москвич» — первый и предпоследний Севин разбой.

Увидев жертву, Сева проникся к ней жалостью, почти парализовавшей волю. Но длилось это состояние недолго.

Вскоре он забыл испуганный, наполненный болью взгляд хозяина того самого «Москвича». Тень ушла. Ушла до того момента, как Соболев увидел у вокзала синие «Жигули» и кивнул: «Берем».

Когда Гулиев вытащил нож, у Севы возникло ощущение какой-то потусторонности происходящего. А потом, не в силах двинуться, широко раскрытыми от ужаса глазами он смотрел, как Соболев с размаху бьет кастетом и ножом водителя — вежливого, остроумного парня, вызвавшего у Севы симпатию…

А дальше все как в тумане — дорога, лес, труп на размякшей от дождя земле. Когда закапывали убитого, Севу стошнило. Ему захотелось самому зарыться в землю.

Соболев внешне держался нормально, будто не произошло ничего особенного, и вовсе нет на его руках крови. Просто удачно провел очередную «операцию» — и все. Гулиев после убийства напился до беспамятства и, как обычно, подрался с женой. А Сева жил как в тумане, все вокруг казалось ненужным и неважным, покрытым скользкой пленкой — не ухватишь.

— Ты куда? — спросила мать, увидев, что Сева натягивает в прихожей куртку.

— К Соболеву, — буркнул он, беря завернутый в газету паяльник, который обещал принести еще утром.

— Тебе что там, медом намазано?

— Намазано!

— Чтобы к ужину был. Когда же отец приедет, займется тобой, оболтусом.

В подъезде стоял сивушный противный запах. Только вчера милиция выперла с чердака двух бомжей, обосновавшихся там еще два месяца назад. Лифт не работал. Сева сбежал по ступеням. На втором этаже стены были исписаны русскими и английскими словами. «Тяжела жизнь наркомана». «Винт — надежда утопающего наркома» и прочее. Стены старательно исписывали наркоманы, заглядывавшие на огонек к Лобзику — однокласснику Севы и его соседу по лестничной площадке.

Гараж располагался недалеко — надо углубиться немного во дворы, обогнуть угол «почтового ящика». Место глухое, то, что надо, чтобы обрабатывать награбленные машины…

Сева успел нырнуть за трансформаторную будку. Оттуда он наблюдал, как двое мужчин бесцеремонно запихивают Соболева в белую «Волгу». Один из них походил на одетого в костюм снежного человека, второй был смазлив, одет в кожаную желтую куртку, весь в золотых цепях и кольцах. Последнего Сева узнал сразу. Ведь именно он заказывал Соболеву ту синюю «девятку».