Одну из очень драматических глав в большой советской книге составит повесть о разладе и распаде тех советских семей, где муж, в качестве партийца, профессионалиста, военного командира или администратора, рос, развивался и вырабатывал новые вкусы к жизни, а подавленная семьей жена оставалась на старом уровне. Путь двух поколений советской бюрократии усеян трагедиями отставших и отвергнутых жен. То же явление наблюдается ныне в новом поколении. Больше всего грубости и жестокости можно встретить, пожалуй, именно на верхах бюрократии, где очень высокий процент составляют малокультурные выскочки, считающие, что им все позволено. Архивы и мемуары раскроют когда-нибудь прямые уголовные преступления в отношении жен и вообще женщин со стороны недосягаемых для судебной власти проповедников семейной морали и принудительных «радостей материнства».

Нет, советская женщина еще не свободна. Полное равноправие дало до сих пор несравненно большие выгоды женщинам верхних слоев, представительницам бюрократического, технического, педагогического, вообще умственного труда, чем работницам и особенно – крестьянкам. Пока общество не способно взять на себя материальные заботы о семье, женщина-мать может с успехом выполнять общественную функцию лишь при том условии, если к услугам ее имеется белая рабыня: няня, прислуга, кухарка и пр. Из 40 миллионов семейств, составляющих население Советского Союза, 5%, а может быть и 10%, прямо или косвенно строят свой «очаг» на труде домашних рабынь и рабов. Точное число советских прислуг имело бы не меньшее значение для социалистической оценки положения женщин в СССР, чем все советское законодательство, как бы прогрессивно оно ни было. Но именно поэтому статистика скрывает прислуг под именем работниц или «прочих».

Положение матери семейства, почтенной коммунистки, у которой есть кухарка, телефон для заказов в магазинах, автомобиль для разъездов и пр., имеет мало общего с положением работницы, которая вынуждена бегать по лавкам, сама готовить обед и пешком приводить детей из детского сада, если он вообще существует. Никакие социалистические этикетки не скроют этого социального контраста, который не меньше, чем контраст между буржуазной дамой и пролетаркой в любой стране Запада.

Действительно социалистическая семья, с которой общество снимет повседневную обузу невыносимых и унизительных забот, не будет нуждаться ни в какой регламентации, и самое понятие законодательства об абортах или разводе будет для нее звучать не многим лучше, чем воспоминанья о домах терпимости или человеческих жертвоприношениях. Октябрьское законодательство сделало смелый шаг в сторону такой семьи. Экономическая и культурная отсталость вызвала жестокую реакцию. Термидорианское законодательство отступает к буржуазным образцам, прикрывая отступление фальшивыми речами о святости «новой» семьи. Социалистическая несостоятельность и в этом вопросе прикрывается ханжеской респектабельностью.

Есть искренние наблюдатели, которых, особенно в вопросе о детях, потрясает противоречие между высокими принципами и неприглядной действительностью. Один такой факт, как свирепые уголовные кары против беспризорных детей, способен внушить мысль, что социалистическое законодательство в защиту женщины и ребенка – не что иное, как сплошное лицемерие. Есть противоположный род наблюдателей, которых подкупает широта и великодушие замысла, облеченного в форму законов и административных органов; при виде бьющихся в нужде матерей, проституток и беспризорных эти оптимисты говорят себе, что дальнейший рост материального богатства наполнит постепенно социалистические законы плотью и кровью. Не легко решить, какой из двух подходов ошибочнее и вреднее. Не видеть широты и смелости социального плана, значительности первых этапов его выполнения и открывающихся великих возможностей могут только люди, пораженные исторической слепотой. Но нельзя, с другой стороны, не возмущаться пассивным, по существу индифферентным оптимизмом тех, которые закрывают глаза на рост социальных противоречий и утешают себя видами на будущее, ключ от которого они почтительно предлагают оставить в руках бюрократии. Как будто равенство прав женщины и мужчины не превратилось уже в равенство их бесправия перед бюрократией! И как будто в какой-нибудь вещей книге твердо обещано, что советская бюрократия не может принести новый гнет, вместо освобождения.

Как мужчина порабощал женщину; как эксплуататор подчинял себе их обоих; как трудящиеся пробовали ценою крови освободиться от рабства и только сменили одни цепи на другие, – обо всем этом история может рассказать многое; в сущности она не рассказывает ничего другого. Но как действительно освободить ребенка, женщину, человека, на этот счет готовых положительных примеров еще нет. Весь прошлый исторический опыт, насквозь отрицательный, требует от трудящихся прежде всего непримиримого недоверия к привилегированным и бесконтрольным опекунам!

Всякая революционная партия прежде всего находит опору в молодом поколении восходящего класса. Политическое одряхление выражается в утрате способности привлекать под свое знамя молодежь. Повально сходящие со сцены партии буржуазной демократии вынуждены уступать молодежь либо революции, либо фашизму. Большевизм в подполье всегда был партией молодых рабочих. Меньшевики опирались на более солидную и квалифицированную верхушку рабочего класса, весьма кичились этим и глядели на большевиков сверху вниз. Дальнейшие события немилосердно обнаружили им их ошибку: в решающий момент молодежь потянула за собой более зрелые слои и даже стариков.

Революционный переворот дал грандиозный исторический толчок новым советским поколениям, одним ударом оторвав их от консервативных форм быта и раскрыв им ту великую тайну, – первую из тайн диалектики, – что на земле нет ничего неизменного, и что общество делается из пластических материалов. Как глупа теория неизменных рассовых типов в свете событий нашей эпохи! Советский Союз представляет грандиозный тигель, в котором переплавляется характер десятков народностей. Мистика «славянской души» отходит, как шлак.

Но толчок, который получили молодые поколения еще не нашел себе выхода в соответственной исторической работе. Правда, молодежь очень деятельна в области хозяйства. В СССР числится 7 миллионов рабочих в возрасте до 23 лет: 3.140 тысяч – в промышленности, 700 т. – на железных дорогах, 700 т. – на стройках. На новых заводах-гигантах молодые рабочие составляют около половины общего числа. В колхозах числится ныне 1.200 т. одних лишь комсомольцев. Сотни тысяч членов комсомола мобилизованы за последние годы на стройки, на лесозаготовки, на угольные шахты, на золотую промышленность, для работ в Арктике, на Сахалине, или на Амуре, где строится новый город Комсомольск. Новое поколение поставляет ударников, отличников, стахановцев, мастеров, низовых администраторов. Молодежь учится, и значительная часть учится прилежно. Не менее, если не более она деятельна в области спорта, в самых его дерзких формах, как парашютизм, или воинственных – как стрелковое дело. Предприимчивые и отважные уходят во всякого рода опасные экспедиции.

«Лучшая часть нашей молодежи, – говорил недавно известный полярный исследователь Шмидт, – стремится работать там, где ее ждут трудности». Так оно несомненно и есть. Но во всех областях пореволюционные поколения еще остаются под опекой. Что делать и как делать, им указывают сверху. Политика, как высшая форма командования, остается целиком в руках так называемой «старой гвардии». И при всех горячих, нередко льстивых речах по адресу молодежи, старики зорко охраняют свою монополию.

Не мысля развития социалистического общества без отмирания государства, т.е. без замены всякого рода полицейщины самоуправлением культурных производителей и потребителей, Энгельс возлагал завершение этой задачи на молодое поколение, «которое вырастет в новых, свободных общественных условиях и окажется в состоянии совершенно выкинуть вон весь этот хлам государственности». Ленин прибавляет от себя: «всякой государственности, в том числе и демократически-республиканской»… Так примерно располагалась в сознании Энгельса и Ленина перспектива построения социалистического общества: поколение, завоевавшее власть, «старая гвардия», начинает работу ликвидации государства; ближайшее поколение завершает ее.