Пусть будет так! Что касается внешности принца, вот как описывает его перо более прославленное, чем перо Лене, в частном письме:

«Лицо на первый взгляд приятное; удлиненная, довольно пропорциональная голова; в чертах ничего от мощи и странности черт его сына, великого Конде; смеющиеся глаза; в лице, красиво обрамленном длинными волосами, достаточно изящества; приподнятые усы, длинная густая эспаньолка. В очертаниях средней высоты лба, довольно сильно развитого в верхней части, чувствуется неуверенность; в линиях щек — вялость. Этот улыбающийся взгляд из тех за какими, если проявить внимание, ощущается недостаток достоинства и серьезных убеждений, мелкая эгоистичная личность и глубокое безразличие.

Лучший из его гравированных портретов сопровождается девизом: Semper prudentia»[53].

Статуя Меркурия, бога мошенников, укрепленная на верхушке его донжона, говорит о нем еще больше.

Господин Пулен отличался достаточной проницательностью, но вначале его поразила лишь привлекательная внешность принца.

Тот принял его один на один в своем кабинете и пригласил сесть. Он проявлял чрезвычайную обходительность и к самой незначительной сутане.

— Господин аббат, — произнес он. — Я готов выслушать вас. Простите меня; важные заботы вынудили меня заставить вас долго дожидаться этой встречи. Вы знаете, что я должен был съездить за герцогом Энгиенским; затем мне пришлось искать для него другую кормилицу, та, которую выбрала его мать, давала молока не больше, чем камень, и потом… Но поговорим о вас, вы кажетесь мне человеком с сильной волей. Сила воли — прекрасная вещь; но я удивлен, что вы так упрямо обращаетесь ко мне из-за такого мелкого дела. Ваш мелкопоместный дворянин из… Как называется это место?

— Бриант, — почтительно ответил священник. Принц исподлобья взглянул на него и увидел под его смирением достаточную уверенность, которая встревожила его.

Великим умам свойственна склонность постигать и использовать силы, с какими они встречаются. Принц был слишком недоверчив. Его первым побуждением было не столько использовать людей, сколько остерегаться их.

Он притворился безразличным.

— Так, значит, — сказал он, — ваш дворянчик из Брианта убил во время поединка, лучше сказать — странного поединка и вызывающим подозрения образом некоего… Как вы назвали убитого?

— Скьярра д'Альвимар.

— Ах, да! Я это знаю. Я осведомился о нем: это был ничтожный человек, который сам сражался не самым честным образом. Должно быть, эти дворянчики стоили друг друга: в конце концов, какое вам дело?

— Я люблю свой долг, — ответил священник, — и мой долг предписывает мне не оставлять преступление безнаказанным. Господин Скьярра был добрым католиком, господин де Буа-Доре — гугенот.

— Разве он не отрекся?

— Где и когда, монсиньор?

— Меня это не интересует. Он стар, он холост. Он скоро умрет естественной смертью. Околевший пес не укусит! Не вижу, почему надо уделять ему столько внимания.

— Значит, ваше высочество отказывается дать ход этому делу?

— Занимайтесь этим сами, господин аббат. Я вам не препятствую. Обращайтесь к кому следует. Это в ведении магистратуры; я не занимаюсь правонарушениями низших.

Господин Пулен поднялся, глубоко поклонился и направился к двери.

Он был оскорблен и унижен.

— Эй! Подождите, господин аббат, — сказал ему принц, хотевший испытать его, не подавая виду. — Если я вовсе не интересуюсь вашим господином д'Альвимаром, то я очень заинтересовался вами; вы очень умело составляете письма, даете очень важные сведения, и кажетесь мне умным и добродетельным человеком. Ну, поговорите со мной откровенно. Может быть, я мог бы чем-то помочь вам. Скажите, по какой причине вы пожелали увидеться со мной, вместо того, чтобы обратиться к вашим прямым начальникам, к духовенству?

— Монсиньор, — ответил священник, — подобное дело совершенно не в ведении церкви…

— Какое дело?

— Убийство господина д'Альвимара. Я ни о чем другом не хлопочу. Ваше высочество наносит мне оскорбление, считая, что я воспользовался этим происшествием как предлогом для того, чтобы пробиться к нему, для того, чтобы иметь возможность обратиться с какой-то личной просьбой; это совершенно не так. Я был движим лишь огорчением, охватывающим всякого искреннего католика при виде того, как самозванцы вновь начинают красть и убивать в этой стране.

— Вы ничего не говорили мне о краже, — возразил принц. — Этот д'Альвимар владел каким-то имуществом, которое у него похитили?

— Мне это неизвестно, и я совсем не это хочу сказать… Я имел честь написать его высочеству, что этот Буа-Доре обогатился грабежом церквей.

— В самом деле, я припоминаю это, — сказал принц. — Не дали ли вы мне понять, что у него, в его домике, спрятано нечто вроде клада?

— Я сообщил монсиньору точные и верные подробности. Часть сокровищ аббатства Фонгомбо еще находится там.

— По-вашему, можно заставить его вернуть награбленное? Это было бы затруднительно, разве что прибегнуть к помощи законников, но медлительность правосудия позволила бы хитрому старику уничтожить состав преступления. Вы так не думаете?

— Возможно, — ответил аббат. — Господин д'Алуаньи де Рошфор, которого ваше высочество назначило душеприказчиком аббатства Фонгомбо, мог бы принять меры…

— Нет, — живо сказал принц. — Я запрещаю вам… я прошу вас ничего не сообщать ему об этом. Меня достаточно бранили за милости, которыми я вознаградил услуги господина де Рошфора: они не упустят случая сказать, что я обогащаю своих ставленников, грабя побежденных. Впрочем, Рошфора упрекают в алчности и, возможно, это отчасти верно. Я не поручился бы, что он конфискует эти вещи в пользу церкви.

«Я попал в точку, — подумал аббат. — Сокровище заставило его насторожить уши. Монсиньор станет моим должником».

Принц заметил внутреннее, слегка презрительное удовлетворение собеседника. Аббат не был жаден до денег и драгоценных камней. Он жаждал власти. Конде понял, что выдал себя и постарался быть более осторожным в разговоре.

— Впрочем, — прибавил он, — было бы обидно поднять шум из-за пустяка. Этот клад, хранящийся в каком-нибудь старом сундуке на чердаке деревенского дома, не стоит, я думаю, труда, который придется затратить на его поиски.

— И все же этот клад — живой источник роскошной жизни маркиза.

— Он уже давно черпает из него, — возразил принц. — Источник должен был иссякнуть! Я немного знал его, вашего дворянчика; это маркиз потехи ради, в духе Наваррского короля. Он был принят в узком кругу у моего доброго дядюшки!

Конде всегда говорил о Генрихе IV не иначе как с неприязненной иронией. Господин Пулен, заметив горечь в его тоне, улыбнулся, стараясь доставить удовольствие принцу.

— Титул маркиза де Буа-Доре, — сказал он, — шутка, которую этот старик принимает всерьез, навязывая всем свою глупую страсть к покойному королю.

— У покойного короля были хорошие черты, — возразил Конде, нашедший, что аббат зашел слишком далеко, — и старая тварь, о которой мы говорим, далеко не самый страшный из его зверей. Он промотал все свое состояние на смехотворные наряды: должно быть, у него ничего не осталось. Он больше не ездит в Париж, он никогда не появляется в Бурже, он живет в захолустье. У него есть старая карета времен Лиги и маленький замок, где я с трудом разместил бы своих собак. Он велел устроить у себя сады, где статуи — из гипса; все это говорит о среднем достатке.

«Вот, — сказал себе священник, — подробности, которых я вовсе не давал его высочеству. Он осведомился, он клюнул на приманку».

— Это правда, — вслух произнес он, — что человек, о котором мы говорим, — всего лишь мелкий деревенский дворянин. Известно, что у него примерно двадцать пять тысяч экю дохода, и все не без оснований удивляются, что он тратит шестьдесят тысяч, не делая долгов и не покидая дома.