Наконец ее провели в смотровой кабинет. Доктор Фрэнсис Хитциг, красивый мужчина, гладко выбритый, с коротко стриженными светлыми волосами, оказался на удивление молодым — он выглядел почти как студент-медик. Марта знала, что он станет расспрашивать ее об истории болезни, об абортах, сделанных ею в колледже (они подтверждали ее способность к репродукции, но нанесли определенный вред), об эндометриозе, о проблемной матке, об операциях на трубах, о неудавшихся попытках экстракорпорального оплодотворения.

Но вместо этого, к ее крайнему изумлению, едва проникнув в нее с помощью холодного зеркала и увидев самую «изученную» шейку матки в Нью-Йорке, доктор Фрэнсис Хитциг сказал:

— Я могу вас взять, но только не с вашими яйцеклетками, — придется найти донора.

Не с ее яйцеклетками? Марта почувствовала, что у нее закипает кровь. Ей всего тридцать девять с половиной. О чем он говорит? Если это не Мартины яйцеклетки, значит, не ее гены, то есть — не ее ребенок. Донор спермы — это еще куда ни шло: со спермой Дональда большие проблемы. Врачам, скорее всего, пришлось бы взять у Марты клетки и искусственно оплодотворить их его семенем (его слабые, полумертвые сперматозоиды слишком слабы, чтобы самостоятельно проникнуть в ее жесткие яйцеклетки). Более того, Марта и Дональд уже подумывали о том, чтобы оплодотворить ее клетки донорской спермой. Но донорская яйцеклетка? Донорская яйцеклетка?????

Раздосадованная, Марта едва не заорала на доктора, как иногда орала на Дональда, или Монику, или Мэтта. А ну-ка давай, делай свое дело. Ты что, оглох? Сказано тебе, я хочу ребенка. Моего ребенка.

Марта испытывала боль в промежности, в том месте, где побывало зеркало. Нет уж, она прошла через все это не для того, чтобы вынашивать ребенка другой женщины (небось какой-нибудь студентки колледжа, ха). Приподнявшись в гинекологическом кресле, но еще не успев вынуть ноги из «стремян», Марта не удержалась и заговорила профессиональным тоном:

— Нет, доктор Хитциг, так дела не делаются.

В которой Лисбет противостоит соблазну сна, борется со своим домовладельцем, а затем у нее происходит неожиданная встреча в метро.

В доме на Семнадцатой улице, в уютной спальне (некогда эта комната служила аристократическим салоном), закутавшись в одеяло и созерцая пейзаж за окном, нежилась в кровати Лисбет Макензи. Из окна комнаты можно было видеть только синее небо, которое прекрасно гармонировало с мебелью в стиле арт-деко, инкрустированной небесно-голубым стеклом. Этой изысканной мебелью Лисбет обставила большую часть своей квартиры.

Она лежала в постели, взвешивая все «за» и «против» вот по какому поводу: вставать ли ей или снова погрузиться в сон. Если она не примет решение в ближайшее время, будет поздно. Ей надо выходить через несколько минут, а иначе она пропустит вечеринку в честь Клер. Загвоздка в том, что, выбравшись из постели, Лисбет неминуемо забудет только что виденный сон, а ей уже сейчас хочется к нему вернуться. Если же она снова заснет, то, возможно, ей удастся возобновить ту подводную любовную сцену… или по крайней мере освежить в памяти подробности глубоководного контакта, произошедшего у нее с мужчиной, чьего лица ей не удалось разглядеть, но который мог в конечном итоге представлять для нее определенную важность.

Лисбет нырнула в сон около четырех часов дня. Она отключилась мгновенно, словно бы ее «вырубил» невидимый враг. Ее голова дернулась несколько раз, и Лисбет упала лицом на кровать. Дневной сон не был ей в новинку, но это конкретное погружение в бессознательное состояние оказалось столь быстрым и интенсивным, что при попытке проснуться она почувствовала себя всплывающим на поверхность аквалангистом.

На прикроватном столике Лисбет держала блокнот; в нем она вела летопись своих сновидений за последний год. Она боялась, что сегодняшний сон пропадет, бесследно исчезнет, если… как бы это выразиться… не схватить его прямо сейчас. А ведь это был самый важный сон в течение долгого времени. Лисбет чувствовала: сегодняшний сон мог изменить ее жизнь, открыв ей глаза на то, что было необходимо для выживания. Все еще пребывая в нерешительности, она досадовала: и почему такая проблема возникла именно в тот день, который в ее календаре был обведен кружком вот уже много недель: «Вечеринка в честь Клер»? Она даже подчеркнула важность этого события восклицательным знаком: «Вечеринка в честь Клер!»

В какой-то момент Лисбет подумала: «Может, просто позвонить Джесси и, извинившись, сказать, что прийти не смогу?» Но чем оправдать свое отсутствие? «Мне снится важный сон, а потому я не осмеливаюсь вылезти из постели?» Нет, такое объяснение едва ли сочтут убедительным. Придется пойти на вечеринку: сейчас Клер особенно нуждается в подругах, а значит, Лисбет должна пожертвовать своим сном.

«Вставай!» — приказала она себе.

Но вдруг почувствовала: что-то (а может, кто-то?) ее останавливает, причем это ощущение преследовало ее в течение всего дня. Теперь переговоры с собой подошли к точке, от которой уже не было возврата. Если в шесть часов она не выйдет, то пропустит торжество в честь Клер. Но было еще нечто, о чем Лисбет смутно вспоминала сквозь туманное, похожее на усталость ощущение… нечто важное… то, что она должна была сделать… что-то куда-то отправить по почте… причем не позднее сегодняшнего дня… это очень важно, просто необходимо. Несколько раз она приподнималась в кровати и слушала, как бьется сердце, выстукивая барабанную дробь истины: «Ты все пропустишь… Вставай немедленно, а то ничего не успеешь».

Взбив подушки так, чтобы придать им форму человеческого тела, Лисбет обняла их. Любимая ее подушка, самая маленькая и мягкая из трех, была начинена гусиным пухом высшего качества. За эту подушечку Лисбет заплатила почти сто долларов, но она того стоила. «Думочка» удобно помещалась у нее под щекой и подбородком, создавая ощущение комфорта и приятной упругости. Очарование подушки усиливалось викторианской наволочкой, тоже приобретенной давным-давно. Наволочка была сшита из первоклассного льна и украшена узорной вышивкой белым шелком по белому льну, белым по белому. Лисбет очень дорожила этой наволочкой из-за ее мягкости, а также из-за вышитого на ней девиза: «Приятного отдыха».

Более тонкого полотна, чем то, из которого была сшита маленькая наволочка, Лисбет просто не встречала: она насчитала в нем триста восемьдесят нитей — именно на таком полотне спали фараоны. Чаще всего льняную материю импортировали как раз из Египта, где ее ткали кустарным способом — на старинных ткацких станках. Лисбет знала все о количестве нитей в ткани: если их было меньше двухсот, то на таком белье просто не стоило спать. Даже и двести нитей не обеспечивали должной мягкости. И как только люди спят на простынях из полиэстера? И есть ли вообще смысл подсчитывать нити в таких простынях, или качество полиэстера определяется уровнем пластичности?

Лисбет прекрасно спалось, а иногда и вволю плакалось на этой наволочке ручной работы, и она не сомневалась, что количество нитей имеет значение. Если уж ей приходилось страдать, то она предпочитала делать это со всеми удобствами, — тогда страдания переплавлялись в сновидения, и ей удавалось скрыться под сенью некоего фантастического пейзажа.

Коллеги по модельному бизнесу любили подтрунивать над Лисбет: дескать, она выглядит слишком молодо, не тянет на свои тридцать шесть. Возможно, она даже была моложе, ведь если учесть ее любовь ко сну, то в сознательном состоянии она провела не более двадцати шести лет. Когда Лисбет еще работала моделью, сон являлся необходимым условием ее деятельности: он берег и восстанавливал ее красоту. Теперь бессознательное состояние стало ее утешением, бегством от действительности.

Она часто задумывалась над вопросом: что такое сны? Причуды ума? Желания? Воспоминания? Детали мозаики, собрать которую никому не под силу? А может, еще таинственнее — зов забытого прошлого? Предчувствие будущего?