Пройдя этим скорбным путем креста, под руководством опытных старцев, о. Амвросий приобрел истинное смирение, истинную веру, молитву, чистоту сердца и любовь, т. е. совокупность всех евангельских совершенств, благодаря которым он и сделался добрым пастырем, наставником, руководителем, помощником и утешителем для всех еще мятущихся в тине страстей, еще обуреваемых греховными искушениями и вожделениями.
В шестидесятых годах о. Амвросий имел замечательный сон, раскрывший ему неизбежность этого скорбного пути спасения. «Казалось мне, ― так передавал впоследствии старец своим духовным детям, о. Клименту и о. Анатолию, ― будто нахожусь в своей келлии. Вдруг входит ко мне какой-то человек, по виду лицо начальственное, и со властию повелевает мне следовать за ним. Выхожу из келлии. Представляется бурная, темная ночь. Предо мною как будто волнуется море или большое озеро. У берега лодка, на которой сидят гребцы; но в темноте невозможно отчетливо рассмотреть их. По манию моего вожатого я сел в эту лодку, и она отчалила от берега. Сердитые волны начали перебрасывать ее, как легкое перо. Я был в сильном страхе за свою жизнь. Но вот вдали, через зияющую бездну, среди непроницаемой тьмы, показался мне необыкновенный свет, и я увидел какой-то город такой дивной красоты, что во всю свою жизнь нигде и ничего подобного не видал. К нему приковалось все мое внимание. Море, волны, буря ― все было забыто; и я был в каком-то сладостном упоении до тех пор, пока лодка причалила к берегу. Ее толчок бортом о землю вывел меня из забвения.
Вышедши за своим вожатым на берег, я по его указанию вошел в какой-то дом, где находились два незнакомых мне человека. Один, впрочем, приняв от меня благословение, сам назвал себя Всеволодом, князем чешским; а другой казался мне русским князем Борисом Владимировичем; затем я вскоре проснулся».
В этом сновидении старца заключается глубокий и утешительный смысл для каждого ведущего внутреннюю борьбу подвижника, который всегда должен помнить ― за испытанием следует и воздаяние. И чем тяжелее испытание, тем отраднее воздаяние. Без испытания не может быть и воздаяния.
Обратимся теперь к рассмотрению тех высоких душевных свойств, которые приобрел о. Амвросий путем пережитых им испытаний.
Смирение было основою всей подвижнической жизни о. Амвросия. Об этой духовной черте он так писал одной своей духовной дочери: «Всегда ты просишь, чтобы Господь даровал тебе смирение. Но ведь оно даром Господом не дается. Господь готов помогать человеку в приобретении смирения, как и во всем добром, но нужно, чтобы и сам человек заботился о себе. Сказано у св. отцов: «Дай кровь и приими дух». Это значит, потрудись до пролития крови, и получишь духовное дарование. А ты дарований духовных ищешь и просишь, а кровь тебе проливать жаль, т. е. все хочется тебе, чтобы тебя никто не трогал, не беспокоил. Да при спокойной жизни как же можно приобрести смирение? Ведь смирение состоит в том, когда человек видит себя худшим всех, не только людей, но и бессловесных животных, и даже самых духов злобы. И вот, когда люди тревожат тебя, а ты видишь, что не терпишь сего и гневаешься на людей, то и поневоле будешь считать себя плохою. Если при этом будешь о плохоте своей и неисправности сожалеть и укорять себя в неисправности, и искренно каяться в этом перед Богом и духовным отцом, то вот ты уже и на пути смирения».
В этих словах о. Амвросий не только учит тому, что такое смирение, но указывает и самый путь к смирению, и притом так определенно, что мы ясно можем видеть, что он личным опытом своим узнал этот путь.
Приведем случай, подтверждающий справедливость вышеприведенных слов старца.
Одна сестра в Шамордине за невольное ослушание подверглась строгому выговору от настоятельницы. Сестра не могла поступить иначе и хотела объяснить причину, но разгневанная настоятельница не хотела ничего слушать и грозила тут же, при всех, поставить ее на поклоны. Больно и обидно было ей, но, видя, что нельзя оправдаться, она, подавив в себе самолюбие, замолчала и только просила прощения. Возвратившись к себе в келлию, сестра эта, к великому своему удивлению, заметила, что несмотря на то, что она потерпела такое незаслуженное обвинение, у нее, вместо стыда и смущения, наоборот, на душе было так светло, отрадно, хорошо, как будто она получила что-нибудь радостное. Вечером того же дня она сообщила обо всем случившемся батюшке о. Амвросию. Старец сказал: «Этот случай ― промыслителен; помни его. Господь захотел показать тебе, как сладок плод смирения, чтобы ты, ощутивши его, понуждала себя всегда к смирению, сначала к внешнему, а затем и к внутреннему. Когда человек понуждает себя смиряться, то Господь утешает его внутренно, и это-то и есть та благодать, которую Бог дает смиренным. Самооправдание только кажется облегчающим, а на самом деле приносит в душу мрак и смущение».
Преподавая мудрые советы другим, старец в то же время, по своему смирению, сам искал совета у других, не полагаясь на свой разум и при богатстве рассуждения. По кончине своего старца Макария, не имея, к кому бы обратиться за советом в своей обители, он обращался сначала к своему архипастырю Григорию. А по времени, узнавши от достоверных людей об одном сокровенном, странствующем духовном старце, тотчас постарался с ним сблизиться и уже постоянно писал к нему секретные письма с той целью, чтобы все делать с советом другого, в чем видел выражение воли Божией, боясь поступать по своей воле[58].
Вот еще пример старцева смирения. Однажды рассматривали портрет подвижника Василиска, приложенный к его житию. Кто-то и сказал, что вот-де у него уста уж очень как-то светлы, вероятно, это потому, что он умер с молитвою Иисусовою на устах. «Да, это очень может быть, ― сказал батюшка. ― А вот в Глинской пустыни умер один старец, ― так у него часа три после смерти рука все перебирала четки. А я вот, грешный, и не знаю, когда только их перебирал, ― добавил батюшка со вздохом и печально махнул рукою. ― Я даже и в монастыре-то, пожалуй, всего только один год прожил. Как только взяли к батюшке о. Макарию в келейники, так с тех пор все и живу на базаре».
«Ну, уж у вас, батюшка, не на руках, а вот там ― в сердце-то ― молитва безостановочно перебирается», ― сказал кто-то. ― «Ну, нет ― на базаре не переберешь», ― ответил старец и перевел беседу на другой предмет. В другой раз старец сказал: «Прожил я в монастыре 40 лет и не нажил 40 реп; истинно чужие крыши покрывал, а своя раскрыта стоит; а мне уже доходит 67-й год». В своих письмах к разным лицам о. Амвросий часто просил помолиться о нем, «глаголящем и не творящем». Смирение о. Амвросия обнаруживалось и в том, что он готов был терпеть около себя лиц, обладавших самым тяжелым, неприятным характером. Много досаждала ему одна пренеприятная монахиня. Его спросили, как он ее выносит. Он отвечал: «Если здесь, где я стараюсь ее успокоить, ей все-таки так тяжело, каково ей будет там, где все ей будут перечить! Как же ее не терпеть!»
Глубокое смирение старца было основанием его глубоко-молитвенного настроения. Как мы говорили уже, у старца во время молитвы нередко лились слезы. Он плакал среди службы и молитвословий, отправлявшихся по какому-либо случаю в его келлии; в особенности, когда, бывало, по желанию просителей отправлялся молебен с акафистом пред чтимою им келейною иконою Царицы Небесной «Достойно есть». Во время чтения акафиста он стоял около двери, неподалеку от св. иконы, и умиленно взирал на благодатный лик Богоматери. Всем и каждому можно было видеть, как слезы струились по его исхудалым ланитам.
Во время молитвы он весь погружался в созерцание неизреченной Славы Небесной, и все лицо его преображалось.
Так однажды старец с вечера назначил придти к нему двум супругам, имевшим к нему важное дело, в тот час утра, когда он не начинал еще приема. Они вошли к нему в келлию, старец сидел на постели в белом монашеском балахоне и в шапочке. В руках у него были четки. Лицо его преобразилось. Оно особенно как-то просветлело, и все в келлии его приняло вид какой-то торжественности. Пришедшие почувствовали трепет, и вместе с тем их охватило невыразимое счастье. Они не могли ничего промолвить и долго стояли в забытьи, созерцая лик старца. Вокруг было тихо. Батюшка молчал. Они подошли под благословение. Он безмолвно осенил их крестным знамением. Они еще раз окинули взором эту картину, чтобы навсегда сохранить ее в сердце. Старец все с тем же преображенным лицом был погружен в созерцание небесного мира.
