С женой ему так и не удалось встретиться, но Слэна видел довольно часто. Рейнольдс, или Грэн, как мне приятнее его называть, сбрил усы и бороду, всемерно изменил внешность, чтобы Слэн не смог его узнать при встрече.

Злой рок заставил Грэна повсюду следовать за своим врагом, изучать его привычки и вкусы. Так, он вскоре узнал, что по средам Слэн обедает в клубе «Ориентц», причем неизменно уезжает оттуда в половине двенадцатого. Он не придавал, однако, этому открытию никакого значения и не надеялся извлечь из него практической пользы, пока не настал тот роковой день…

Увидев сбитую автобусом женщину, он вышел из машины, склонился над ней и, к своему ужасу, узнал бывшую супругу… Внеся её в автомобиль, он помчался к ближайшей больнице. В ожидании операции несчастная сообщила ему в нескольких отрывистых, почти бессвязных словах всю историю своего падения… Она умерла до начала операции…

Потом я узнал в больнице, что какой-то незнакомец распорядился хоронить её в Ливерпуле, причем не жалел никаких средств для организации этого дела. Вот зачем в комнате Грэна были наготове шляпная коробка и кофр…

Он покинул больницу, обезумев от ненависти. Шёл крупный дождь, когда он проезжал мимо «Ориента», швейцар выходил взять такси для Слэна… Остановившись у ворот парка, он взломал их и повёз своего пьяного седока прямо на площадку для гольфа. Вот здесь-то он и открылся ему, здесь он и предъявил Слэну счет той гостиницы… Потом он уверял меня, что хотел оставить его в живых, что вынужден был убить его в целях самозащиты, так как Слэн угрожал ему револьвером. Это может быть правдой, а может и не быть. Так или иначе, оставив Слэна в парке, он подъехал к его дому, обождал, пока портье поднимется наверх и стал ждать его в вестибюле…

— Мы ведь не станем уведомлять об этом полицию? — серьёзно спросил Манфред.

Пойккерт разразился громким хохотом.

— Это приключение само по себе так сказочно, что полиция никогда не поверит в него, — сказал он.

Человек, вошедший в дом на Керзон-стрит, был полон благородной решимости восстановить попранную справедливость.

— Разве это благородно — выгнать человека из дома только за то, что он произнёс только одно словечко по-арабски?

— Погодите, — остановил его Леон Гонзалес. — Давайте начнём сначала: кто вы такой и откуда вас выгнали?

— Я же говорю вам, что был у мистера Сторна вторым лакеем. Отличное место, должен вам сказать. А он возьми да выгони меня за то, что я сказал…

— По-арабски?

— Ну да. После войны я был в Константинополе, ну и подхватил кое-какие фразы. Так вот, когда я чистил серебряный поднос, причём, чистил со всем старанием, то залюбовавшись своей работой, пробормотал по-арабски: «вот так славно» — и вдруг слышу позади себя голос мистера Сторна: «Вы уволены». Прежде, чем я сообразил, в чём дело, мне было выплачено месячное жалование и я очутился на улице.

Гонзалес скептически пожал плечами.

— Возможно, это интересное сообщение могло бы привлечь внимание… Но при чём здесь мы?

Сколько раз он задавал подобный вопрос людям, приходившим в штаб Серебряного Треугольника с мелочными печалями и обидами!

— Да ведь странно всё это! Что ему так не нравится в арабском языке? Почему ему так нравятся турецкие казни?

— Казни?

— Ну да! У него в спальне висит большая фотография. Её сразу не увидишь, потому что она висит в потайной нише, но он как-то забыл её закрыть… Там на снимке трое повешенных, а вокруг толпа глазеющих на них турок. Зачем это ему?

Леон минуту помолчал.

— Действительно, всё это несколько странно, но, как говорится, дело вкуса. Чем ещё я мог бы служить вам?

Гость смущённо попрощался и ушёл. Леон пересказал этот эпизод своим друзьям.

— Об этом Сторне я слышал, что он крайне бережлив, что в своём доме в Парковом переулке он держит очень немного слуг, платя им очень скудное жалованье, — сказал Манфред. — По происхождению он армянин. Разбогател на нефтяных приисках во время войны. А в болезненной страсти к изображениям турецких казней я не вижу ничего, достойного внимания.

— Учитывая его происхождение, — сказал Пойккерт, — это вполне естественно.

В самом начале апреля Гонзалес узнал из газет, что мистер Сторн намерен провести краткосрочный отпуск в Египте.

Интерес к особе Сторна был вполне оправдан: баснословное богатство, высокая образованность и прочные деловые связи открывали перед ним все двери.

Жил он в Парковом переулке, в Бёрсон-хаузе — небольшом, но красивом особняке, который он приобрел за фантастическую сумму у прежнего владельца, лорда Бёрсона. Большую часть своего времени он проводил либо там, либо в своей роскошной вилле в Суссексе. Возглавляемый им Трест Персидской и Восточной Нефтяной Промышленности помещался в огромном доме на Моргет-стрит, где его можно было застать ежедневно с десяти часов утра до трёх пополудни.

Большая часть акций этого треста находилась в руках Сторна. Ходили слухи, что он зарабатывает около четверти миллиона в год. Он был холостяком. Число близких друзей его было весьма ограничено.

Не прошло и месяца с того дня, когда мистер Гонзалес прочёл в газете заметку об отъезде Сторна в Египет, как к двери с блестящим треугольником подкатил огромный автомобиль, из которого вышел столь же огромный джентльмен…

Он долго разглагольствовал на отвлеченные темы, задавал ничего не значащие вопросы, пока Леон, окончательно потерявший терпение, не спросил его прямо о цели его визита.

— Что ж, — вздохнул толстяк, — я откроюсь вам. — Дело в том, что я — главный директор Треста Персидской и Восточной…

— Предприятие Сторна? — спросил Гонзалес, сразу оживившись.

— Именно так… мне бы, скорее всего, следовало обратиться к полиции, но один из моих приятелей посоветовал прежде обратиться к вам.

— Относительно мистера Сторна?

Джентльмен, оказавшийся мистером Юберзом Греем, кивком подтвердил это предположение.

— Видите ли, мистер Гонзалес, дело довольно-таки щекотливое…

— Он сейчас за границей? — перебил его Леон.

— Да. Он за границей, — сказал Грей с расстановкой. — Он уехал как-то странно… В день его отъезда в тресте должно было быть совещание, которое он сам же назначил, но в то самое утро я неожиданно получаю от него письмо, в котором он сообщил о своём внезапном отъезде, причём просил сохранить это в тайне. К сожалению, один из моих подчинённых поведал об этом какому-то репортёру и, таким образом…

— Дальше, — нетерпеливо сказал Леон.

— Неделю спустя мы получили от него из Рима письмо с приложенным к нему чеком на 83000 фунтов и сообщением, что чек этот надлежит оплатить немедленно, когда за ним явится господин, который действительно, не замедлил явиться на следующий день.

— Англичанин? — спросил Леон.

Мистер Грей покачал головой.

— Нет, он скорее смахивал на чужеземца: черноволосый, смуглый… Короче, деньги мы ему выплатили.

— Понятно, — бросил Леон.

— Спустя несколько дней мы получили ещё одно письмо от мистера Сторна, написанное в «Отель-де-Рюсси», в Риме. В этом письме сообщалось, что необходимо оплатить ещё один чек, высылаемый на имя некоего мистера Крамана, на сумму 107000 фунтов с несколькими шиллингами. И это указание я выполнил в точности. На следующий же день я получаю ещё письмо из гостиницы «Плацца дель Плебисцито» в Неаполе, — я могу предоставить в ваше распоряжение все эти письма, — с уведомлением, что надлежит оплатить ещё третий чек некоему мистеру Реццио. Сумма — 112000 фунтов. Эта сумма почти исчерпывала кассовую наличность мистера Сторна. Деньги были выплачены, но я решил разобраться в этом деле.

— Чек при вас? — спросил Леон.

Толстяк протянул ему чековый бланк. Леон внимательно осмотрел его.

— Подделка?

— Исключена. Письмо также написано его почерком. Но меня смущают эти странные пометки на оборотной стороне чека.