Трое Справедливых засиделись в этот день за обеденным столом дольше обыкновенного. Молчаливый Пойккерт в тот раз был довольно словоохотлив.

— Дело в том, мой дорогой Джордж, — обратился он к Манфреду, — что мы зачастую действуем несуразно и бестолково. Ведь и сейчас совершаются преступления, ускользающие от правосудия. Да, мы приносим определённую пользу. Всё это так. Но разве всякое другое сыскное агентство не делает того же?

— М-да… Пойккерт и закон — понятия мало сопоставимые, — пробормотал Леон Гонзалес. — По-видимому, его снова потянуло на авантюры. Обрати внимание, Джордж, на эти горящие глаза…

Пойккерт добродушно улыбнулся.

— Да, это так. Я хочу сказать следующее: есть ещё на свете несколько человек, которых давно следовало бы отправить на тот свет. Столько жизней они загубили, а между тем, их охраняет закон. Поэтому моё мнение…

Он долго говорил на эту тему. Его не прерывали.

Перед мысленным взором Манфреда вставал образ Мерреля, четвёртого Справедливого, убитого в Бордо…

— Мы — почтенные, уважаемые граждане, — сказал Леон, вставая, — а вы, друг мой, пытаетесь сбить нас с пути истинного. Я протестую!

Пойккерт взглянул на него исподлобья.

— Посмотрим, кто раньше захочет вернуться к прежнему образу жизни.

Леон ничего не ответил.

Это происходило за месяц до появления знаменательного жетона. Он достался Справедливым довольно курьёзным образом.

Пойккерт находился в Германии по делам агентства. Однажды днём, бродя по Шарлоттенбургу, он зашёл в антикварный магазин купить что-нибудь из выставленной в окне старинной турецкой посуды. Он купил две большие синие турецкие вазы, велел запаковать их и отправить в Лондон, на Керзон-стрит.

Честь нахождения золотого жетона выпала на долю Манфреда. На него иногда находила охота хозяйничать. На дне присланных из Германии ваз было полно всякой всячины. Одна из них была до половины набита турецкими газетами. Их извлечение заняло порядочно времени.

Когда эта операция подходила к концу, Манфред услышал лёгкий металлический звук. Опрокинув вазу, он обнаружил тоненькую цепочку-браслет. К концу её был прикреплен золотой жетон, исписанный мелкими арабскими буквами.

Совершенно случайно в это время на Керзон-стрит оказался в гостях корреспондент «Вечернего вестника» мистер Дорлан. Он часто захаживал к друзьям поговорить о былых временах.

— Пойккерт отнесётся к находке равнодушно, но зато Леон будет в восторге, — сказал Манфред, осматривая цепочку. — Леон любит всё таинственное. Эта штука, несомненно, войдёт в его коллекцию.

Маленькая коллекция Леона была одной из его больших слабостей. К сейфам и несгораемым комнатам он относился почти с презрением, но под его кроватью хранилась небольшая стальная шкатулка для документов. Внутри она не содержала ничего особенного: пачка бумаг, письма, корешок от квитанционной книжки и кусок верёвки, на которой некогда должен был висеть Манфред. Каждая вещь содержала в себе целую историю.

Воображение журналиста разгорелось. Он взял в руки браслет и стал его разглядывать.

— Что это значит? — спросил он с любопытством.

Манфред стал пристально всматриваться в надпись.

— Леон лучше меня понимает по-арабски. Это похоже на именной значок турецкого офицера, вероятно, довольно состоятельного и принадлежащего к привилегированному классу.

— Интересно, — сказал Дорлан. — Лондон. Ваза, купленная в Германии. Осколок восточной романтики. Вы не будете возражать, если я опишу этот случай, Манфред?

— О, сколько хотите!

Леон в тот день вернулся лишь к вечеру.

Манфред рассказал ему о своей находке.

— Здесь был Дорлан. Я сказал ему, что если он хочет, то может написать об этом.

— Гм, — сказал Леон, прочитав надпись. — А ты сообщил ему значение этой надписи? Впрочем, ты не очень-то сведущ по части арабского языка. Но здесь есть одно словечко, написанное латинскими буквами. Ты обратил внимание? «Коннор»… Стало быть, хозяином этого интересного значка был некий англичанин по фамилии Коннор… Коннор… Я, кажется, начинаю понимать, в чём тут дело…

На следующий день Леон прочёл заметку о находке браслета и был слегка раздосадован, что столь деликатный обычно мистер Дорлан упомянул в ней о его шкатулке.

— Джордж, ты скоро станешь самым заурядным репортёром, — сказал он Манфреду. — Ещё немного, и ты станешь писать для всех газет фельетоны о моей шкатулке.

Тем не менее браслет был положен в заветную шкатулку. Каково было значение надписи и почему в ней упоминался англичанин Коннор, никого, кроме Леона, не заинтересовало.

Однако, оба его приятеля заметили, что в первые же последующие дни Леон стал наводить справки по какому-то новому делу. Он рыскал то по Флотской улице, то по Уайтчеппелю, а однажды даже предпринял поездку в Дублин. Как-то раз Манфред попытался расспросить его, но в ответ не услышал ничего существенного.

— Вся история весьма забавна. Коннор, оказывается, даже не ирландец. Вероятнее всего, что он даже и не Коннор, хотя, вне сомнения, он некогда носил это имя. Я отыскал его в списках одного из лучших ирландских полков. Стюарт, фотограф в Дублине, имеет снимок, на котором он запечатлен в группе других офицеров этого полка. В Дублине живёт довольно популярный литератор, в прошлом также офицер этого полка, и он рассказывает, что Коннор говорил по-английски с иностранным акцентом.

— Хорошо, но кто же этот Коннор на самом деле? — спросил Манфред.

Леон улыбнулся.

— Повесть моей жизни.

Больше он не сказал ничего.

Леон обладал редким свойством возвращаться к своему сну и восстанавливать все детали своего пробуждения. Так и сейчас он, не задумываясь, мог сказать, что разбудило его не дребезжание качающейся на ветру проволоки, а шорох крадущегося человека.

Комната его была довольно просторной, но Леон любил свежий воздух и поэтому держал открытыми не только окна, но и двери.

Глубоко вздохнув во сне, Леон что-то пробормотал и перевернулся на другой бок, но не успел он завершить это движение, как ноги его уже коснулись пола и он затягивал шнурки пижамы.

Манфреда и Пойккерта не было. Они всегда к концу недели уезжали на несколько дней отдохнуть, и Леон оставался один во всём доме.

Он стоял, напряжённо вслушиваясь. Вскоре до его слуха донёсся тот же шорох. Он раздался вслед за свистом ветра, но это был, безусловно, скрип. Затем тот же скрип послышался на лестнице ещё семь раз, теперь уже явственнее…

Леон быстро надел халат и туфли. Неслышно подкравшись к лестничной площадке, он зажёг свет.

На площадке стоял какой-то мужчина с жёлтым и грязным лицом, отражавшим страх, изумление и ненависть.

— Выньте руку из кармана или я прострелю вам живот, — спокойно сказал Леон.

Второй человек, стоявший на ступеньках между первой и второй площадками, казалось, окоченел от испуга. Леон направил на него ствол своего браунинга. Тот прижался к стене и вскрикнул.

Леон вгляделся в него и улыбнулся. Много лет уже ему не встречались грабители женского пола.

— Повернитесь оба и спускайтесь вниз, — скомандовал он, — но не вздумайте бежать!

Они повиновались, — мужчина несколько неохотно, девушка, как он догадался, с лёгкой дрожью в коленях.

— Теперь налево, — сказал Леон.

Он быстро подошёл к мужчине и опустил руку в карман его пиджака. Вынув из него миниатюрный, с коротким стволом, револьвер, он положил его в карман своего халата.

— Теперь входите! Выключатель с левой стороны. Поверните его!

Последовав за ними в столовую, он закрыл за собой дверь.

— Можете присесть, — оба!

Мужчину разгадать было нетрудно: это был типичный завсегдатай тюрем.

Низкий и узкий лоб, неправильные черты лица говорили о тупости и низменных инстинктах. Его сообщницу Леон не мог ещё причислить к какой-либо определённой категории. Женщину, как правило, выдаёт голос, а она не проронила ни слова.