Фрасимед передвинул кубок.

— О чем бишь мы толковали? — спросил Нестор, успокаиваясь. — Ах да, Эври… Эври… ну да, …клея, так вот она хотела…

— Троя, папа, — напомнил Писистрат.

— Ну да, Троя…

— Одиссей, — напомнил Писистрат.

— Да, Одиссей, — сказал Нестор и вдруг просиял: — Вспомнил! Он был под Троей, это я и хотел сказать. Видите, у старика совсем еще недурная память!

— Он исчез, папа, — сказал Писистрат. — Мы уже говорили об этом однажды, разве ты не помнишь? Когда здесь была Эвриклея.

— Эвриклея… — начал старик.

— Он исчез, — повторил Писистрат.

— Исчез? Да нет же, он был под Троей — как сейчас помню, у него… да-да, что-то было с его носом. А может, с руками, не помню точно. Но что-то с ним случилось. И вообще ему нельзя было верить, он…

— Папа!

Нестор вздернул бороду, обернувшись к сыну, глаза его расширились, кожа на лбу собралась в толстые поперечные складки.

— Что такое?

— О нем…

— Чудные у него были выдумки, — вдруг вспомнил Нестор. — Он… всего я не припомню. Но он был чудной…

— О нем слагают песни, — сказал Писистрат. — он был герой.

Дрожащей рукой Нестор почесал себя по подбородку. Он не царапал кожу, а только слегка почесывал ее поверхностью ногтей, и слышалось не поскребыванье, а шуршанье.

— Герои! Пфф! — сказал он. — Чего в них особенного? Я и сам герой, да, и я тоже! И обо мне, если хотите знать, тоже поют песни. Песнопевцам верить нельзя, они вам с три короба наврут ради куска хлеба и мясной косточки. Как сейчас помню — постойте-ка, да, точно, вспомнил, — был один певец, звали его… он был из… по-моему, откуда-то из Спарты, а петь и сочинять научился у… как бишь его… (с торжеством) у Автомеда из Микен, а того научил сочинять небылицы и петь Перимед из Аргоса — вот точно, все вспомнил. Под конец он им всем так надоел — это я про первого говорю, как бишь его, а может, про второго, ну все равно, какая разница, — он им так надоел, что они высадили его на острове, чтобы он там умер с голоду. Вот тебе, получай за свои песенки!

Старик радостно засмеялся и огляделся вокруг.

Фрасимед хихикнул, Писистрат смущенно покосился на Телемаха, остальные — то ли гости, то ли родственники — молча пили и с любопытством таращили глаза.

— Он, кстати сказать, у Клитемнестры оставался, пока Агамемнон был на Войне, — заявил вдруг Нестор совершенно внятно. — А Эгисф, пройдоха, убил Агамемнона, когда тот… вы, конечно, про это слышали?

— Слышали, — с принужденной вежливостью ответил Телемах, которому удалось овладеть собой. — Но слухов ходило так много, и подробностей мы не знаем. Я говорю про жителей Итаки.

— Это замечательная история, — сказал Нестор. Писистрат нахмурился, Фрасимед стал играть кубком.

— Фрасимед!

— Что, папа?

— Сколько раз говорить, не так близко к краю! Поставь его на середину стола.

Сын безропотно исполнил приказание. Воцарилась тишина,

— Вечно вы меня перебиваете, — сказал Нестор. — О чем я говорил?

Фрасимед вскинул косые глаза, вскинул с необычной живостью; глаза его вспыхнули — тут было что послушать.

— О Клитемнестре, — поспешно сказал он и залился краской.

— Об Одиссее, — сказал Писистрат. — Его сын — вот он, здесь сидит — спрашивал о нем.

— Я хотел бы знать… — начал Телемах.

— Кудахчете, как куры, только я что-нибудь вспомню, перебиваете, — плаксиво сказал Нестор. — На чем я остановился?

— Мы говорили о песнопевцах и героях, — примирительно сказал Ментес. — Мы знаем, что Ваше величество сами великий герой. Имя Вашего величества известно каждому ребенку на Большой земле и на островах. Нам было бы так интересно, если бы Ваше величество рассказали, как вы вернулись домой из Трои. Долго ли многославные корабли Вашего величества плыли вместе с кораблями Одиссея и его спутников? Где Ваше величество расстались с ним и с его людьми5

— Да я же об этом и рассказываю, — сказал Нестор уже мягче и, положив на стол дрожащие, с синими венами руки, уставился на них — У него что-то с руками случилось. Кажется, ему отрубили два или три пальца, — сказал он.

Телемах подался вперед. Глаза ему вдруг застлали слезы. Из сердца поднялась жаркая волна — предчувствие упоения, героических подвигов. Ему вдруг стал нравиться старик

— На какой руке? — спросил он.

— Не помню, — сказал старик. — И потом, их не отрубили. А, пожалуй, размозжили. Мы смастерили подобие лестницы и деревянного коня — да, что-то вроде коня, это сооружение напоминало с виду коня, мы и называли его Конем, а несколько человек перебрались через стену и открыли нам ворота. Там-то ему, должно быть, и размозжило пальцы.

— А потом вы победили, а потом отплыли домой, — сказал Ментес.

Нестор ласкал кубок обеими руками; затем поднял его так, точно кубок был очень тяжелым, точно старик похвалялся его тяжестью, и стал медленно, громко отхлебывать вино, затем отставил кубок на стол, обсосал себе бороду.

— Ну, сперва-то мы, конечно, перебили детей, — сказал он.

В потоке дельфинов и жарких, шуршащих листьев он уплывал, качаясь на волнах, высоко взмывал на гребень волны и с него оглядывал прошлое, далекое прошлое и недавнее, только что минувшее, а потом низвергался вниз, в водяную ложбину, становившуюся все уже и уже, становившуюся пещерой, заполненной теплой, как человеческое тело, жидкостью, становившуюся материнской утробой, и ему приходилось рождаться заново, и его смывало в мир, к свету, полость расширялась, из ложбины его вновь выносило на гребень. Это повторялось снова и снова, он рождался в муках, маялся, вырываясь из теснины, а иногда, когда он взлетал вверх, на самую высокую вершину, все вдруг останавливалось. Глаза его уже готовы были открыться, но тут на них осыпались новые тяжелые листья, и он снова погружался во что-то жаркое и темное, в предшествующее рождению небытие, а тем временем…

Тем временем Навзикая ехала к реке, и что-то все настойчивее подхлестывало ее изнутри. «Тревога какая-то», — говорила она вслух, внятными для других словами, а про себя безмолвно думала: я тревожусь потому, что пренебрегла своими домашними обязанностями, все только ходила да мечтала. Мама никогда ничего не скажет. Впрочем, нет, дней семь или десять тому назад, и потом еще вчера, она сказала: пора тебе заняться стиркой, грязное белье валяется по всем углам. Папа ворчал: ему захотелось надеть чистую льняную рубашку, чистый хитон из вышитого льна, но, когда раб принес ему два хитона на выбор, он пожелал выбрать из трех, когда же раб принес три или четыре, отец пожелал выбрать из шести, а шести уже не нашлось.

Тем временем она ехала к реке и думала о запасах льняного полотна в их доме и о льняном полотне из ее собственного приданого.

Тем временем она сидела в трясущейся повозке, в женской повозке, где за ее спиной, вплотную к спине, лежал огромный узел с одеждой, так что она опиралась на тюки со своим собственным бельем и с бельем папы, мамы и братьев, тюки, полные хитонов, тонких плащей из крашеного и некрашеного льна и плотных шерстяных или суконных плащей, а рабыни шли в туче пыли позади повозки, запряженной мулами, одни хмурясь со сна, другие — пытаясь затянуть песню хриплыми голосами, и Навзикае нет-нет да и закрадывалась в голову беглая, мимолетная, летучая мысль, от которой она то и дело шарахалась, но то и дело поспешно, смущенно возвращалась к ней, — мысль о Нем, о том, кто должен бы явиться на здешний остров нынче осенью или когда зарядят зимние дожди, а может быть, весной, и при этом она думала, что сюда редко является кто-нибудь из Поистине Славных, разве что после бури, но во время последней бури, принесенной западным ветром, дозорные на берегу кораблей в море не заметили.

219

Тем временем она ехала по дороге в своей повозке, смутно, мельком, на краткий миг, в мимолетном озарении сознавая: надо подхлестнуть свою судьбу, судьбу Навзикаи с Острова феакийцев, где полно мужчин, но нет Мужчины