— Это очень убедительно, — сказал Писистрат, подняв голову, и улыбнулся Телемаху, открыв в улыбке крупные белые зубы.

Елена взялась за золотое веретено, погрузила свою округлую, мягкую, белую руку в шерсть, улыбнулась, зевнула, тряхнула головой и снова улыбнулась.

Язык у нее заплетался — правда, не очень заметно.

— Я верю в Проти-проти, — —сказала она.

Их так и подмывало снова захихикать, но они удержались.

— Да, я верю маленькому, славному, доброму старикану, — продолжала она. — Симпатичной мордашке. Уйма его предсказаний сбылась. А насчет Агамемнона он все же не соврал. Хотя я должна сказать, что вся история похожа на небылицу. Например, то, что старик был начальником над тюленями. И то, что он все время менял свой облик и так странно себя вел. Как-то не по-человечески.

Менелай погладил свою светлую, отливавшую золотом бороду.

— Да, если хочешь, небылица, сон, — сказал он. — И все же, как ни верти, это своего рода факт. А в том, что старик извивался, выкручивался и пытался прикинуться чем только мог, чтобы увильнуть от правдивого ответа, вообще ничего удивительного нет. Взять хотя бы нашу политику, когда мы развязали войну с Троей, она ведь тоже была примерно такой.

Телемах снова почувствовал успокоение, упрямую надежду, даже уверенность. Он переживал минуты счастья, радостного ожидания. Все будет хорошо.

Дрова в очаге догорели. Угли еще мерцали, изо всех углов мегарона к ним подползал сумрак. А в маленьком кружке царило отупелое счастье, счастье египетского зелья. Я молод, думал Телемах, папа вернется, меня ждут отмщение и царство, я сильный, хотя в данную минуту меня клонит в сон. Ничего, что мой брат Антилох погиб, думал Писистрат, он был герой, и его имя останется жить в песнях, я его брат, а Телемах мой друг, почти брат. Слава богу, все позади, думала Елена, и не надо никуда больше ездить, и есть капли, которые избавляют от ненужных мыслей. Слава богу, что есть капли. Слава богу, что по вечерам темно, слава богу, что есть косметика, слава богу, что меня не видят по утрам, когда я просыпаюсь, слава богу, что Менелай такой добрый. Слава богу, что он у меня такой и что можно забыть. А Менелай думал: славные пареньки. Они утешились. Я здоров. А когда я пущусь в странствие в следующий раз, если сон меня не обманул, это будет уже странствие в край бессмертных богов, в блаженное царство Радаманфа [83], в приветливый, уютный Элизиум. А там никаких войн. Никакой политики. Никаких супружеских неувязок. И в точности как здесь каждый день блаженное питье.

Встав, он поглядел на Елену, глаза ее были закрыты, она уснула, и он сказал, понизив голос:

— А я однажды пущусь в странствие, в долгое странствие. Так сказал старик. В страну, где мягкая зима и прохладное лето. Но это случится еще не сразу, не скоро, тогда, когда я стану, быть может, глубоким стариком

— Я всегда терпеть не могла кошек, — сказала Пенелопа, дав таким образом выход своей ярости при виде шедшей по двору наложницы многих женихов, все еще прекрасной дочери Долиона.

Она не женщина, не человек, думала Долгоожидающая, она животное с прорехой в теле. Она рабыня, и я могу сделать с ней, что захочу: захочу — могу даже оставить в живых. Спит с кем попало, последним был Антиной. Пузатая распутная тварь. Я… Я… Я с кем попало не спала. Я не шлюха. И родила я только однажды. А эта будет плодить детенышей, как кошка, как змея, как…

Она резко обернулась к стоявшей за ее спиной Эвриклее и крикнула:

— Почему ты не сказала мне раньше?!

— Я ему пообещала, Ваша милость

— Пообещала!

Но тут она вспомнила другое обещание, мимолетно вспомнила вдруг — Тканье. Она попыталась овладеть своим голосом.

— Я его мать, — сказала она. — Ты обязана была сообщить мне, что он ушел в море на корабле. Для чего ты вообще здесь? Отвечай! Отвечай сию минуту. — Ее снова захлестнула ярость. — Не то я тебя убью!

Ноэмон, сын Фрония, был озадачен: он решил, что, как видно, хлебнул лишнего у себя на постоялом дворе в гавани, где обитали мучимые вечной жаждой женихи с утесистого Зама. Дело в том, что ему было видение. Среди бела дня на улице он увидел Ментора, хотя прекрасно знал, что старый мудрец отправился в Пилос с мальчонкой Телемахом. Ноэмон подошел прямо к Ментору и, тронув его за плечо, заглянул в бородатое лицо:

— А я думал, ты странствуешь. Стало быть, вы все уже вернулись? А где вы причалили мое судно?

— Странствую? — переспросил Ментор, любивший строить из себя философа. — Все мы вечные странники. Я странствую по своей жизни, — заявил он важно и глубокомысленно. — Мы странствуем во сне и наяву. Ты сам — странствие, и я — странствие, дальнее странствие совершают вместе с нами боги, и хорошо было бы прожить так долго, чтобы увидеть, чем кончится великое вселенское странствие.

— Кончай ерунду пороть! — сказал Ноэмон. — Когда ты вернулся? Ты что, не понимаешь: я хочу знать, что вы сделали с моим прекрасным судном?

— Я возвращаюсь всегда, — заявил Ментор, дернув себя за бороду и нанизывая одну за другой дурацкие мысли. — Когда я был молод, я вернулся с Крита. Потом я вернулся в Трою, где никогда прежде не бывал, с Итаки, где, правду сказать, пребывал почти всегда. Я вернулся из Трои по окончании самой великой, кровавой и жестокой за всю мировую историю войны. Вчера я вернулся из деревни, я навещал Лаэрта, мы обсуждали с ним проблемы философии и огорода — они хорошо сочетаются, это родственные материи, и нашли решение. Сейчас я возвращаюсь из гавани, а немного позже вернусь из своего дома, потому что мне надо зайти во дворец поглядеть, что там поделывают женихи. А потом, к твоему сведению, я вернусь оттуда. Вечное возвращение, вечное странствие — в этом все дело.

— Тьфу, чушь какая! — сказал Ноэмон, не на шутку разозлившись на седобородого. — Где вы оставили мое быстроходное судно, у меня в нем нужда, и где мой сын, он ведь уехал с вами?

— Судно?

— Ну да! Лучшее мое судно. Настоящий быстроходный корабль! Где вы его причалили?

— Судно, корабль? — переспросил Ментор. — Сама жизнь судно. Если поразмыслить, жизнь — это, по сути дела, корабль.

Преисполненный сознания собственной мудрости, он зашагал дальше, думая, вероятно, что Ноэмон увяжется за ним, пойдет с ним рядом, внимая его рассуждениям. Однако трактирщик постоял некоторое время, прислушиваясь к удаляющемуся бормотанью. А потом его разобрала злость и даже страх. Он, пыхтя, побежал вдогонку за стариком и снова схватил его за руку:

— Говори, откуда ты сейчас вернулся, с Большой земли или нет?

Ментор остановился, посмотрел на Ноэмона, подумал, взвесил свои слова, как если бы у него были в руках весы — так, во всяком случае, выглядели его жесты.

— Мы всегда возвращаемся с Большой земли, мой мальчик. И боги и люди приходят с Большой земли. Я тоже пришел с Большой земли. Но откуда приходит Большая земля? Ответь мне, если можешь!

— Но я говорю про сегодняшний день! — завопил Ноэмон.

— По правде сказать, я давным-давно не бывал на Большой земле, — сказал старик. — То есть нет, в мечтах я бывал там часто. Но ноги мои, мои усталые ноги, не ступали на землю материка уже много лет.

— Но разве ты не последовал за Телемахом и за моим мальцом с их приятелями? Когда они отплыли в Пилос? Дней десять тому назад?

— Я всегда следую за сыном Одиссея, — ответил старик Ментор и поднял руку, как бы наставляя и благословляя. — Я следую и слежу за ним с величайшим вниманием. Это моя обязанность. Мыслящие граждане нашего города не могут не знать, что его отец был моим лучшим другом. Телемах принадлежит к числу лиц, за которыми я слежу с особенным вниманием… Ах вот как, так он на Большой земле? — вдруг с любопытством спросил старик.

— О милостивый громовержец! — воскликнул Ноэмон и помчался своей дорогой — сначала в гавань, потом в трактир, где он залпом осушил кубок почти не разбавленного вина, потому что пот катил с него градом, а потом поднялся к себе в комнату и стал думать. И решил, что ему было видение. Ведь Ментор должен теперь находиться в Пилосе, он, Ноэмон, сам видел, как тот всходил на корабль. Чудеса, однако, подумал он. Видение как две капли воды походило на явь! А впрочем, чего удивляться? Чудеса в том и состоят, что видения кажутся явью.