— У богини! — недоверчиво повторил царь. — Так, стало быть, вы и сами бог или по меньшей мере полубог?

— Нет, я самый обыкновенный человек, — ответил он. — Странник.

— Тогда выпьем еще чарочку, — сказал царь.

Сын Нестора Писистрат объяснил, кто они такие, едва ему удалось открыть рот, но такая возможность представилась далеко не сразу; на Телемаха же напал долгий приступ провинциальной застенчивости, и он никак, не решался заговорить, чтобы рассказать о себе и расспросить об отце.

Но прежде чем они достигли этой точки в своей судьбе, протекло много часов и многое осталось позади. Дело в том, что они угодили на свадьбу, на семейный праздник, который в то же время был официальным торжеством — на нем присутствовали все именитые граждане большого города, а также приезжие гости: прославленный царь Лакедемона. Менелай в этот день женил сына и выдавал замуж дочь.

Да, долго пришлось им ждать этой минуты.

Сама поездка в Спарту чрезвычайно взбудоражила обоих. Правда, путь от Феры оказался куда более легким, нежели они предполагали. Но это, так сказать, путь внешний. Зато внутренний путь, который пришлось проделать двум молодым людям, стоя и сидя в легкой, устойчивой и красиво расписанной колеснице Нестора, — отмеченный волнением и любопытством путь, который проделали мечтающий о странствиях Писистрат, сын Нестора, и снедаемый тревожными вопросами Телемах, сын то ли живого, то ли мертвого Одиссея, был, безусловно, трудным, ибо он пробудил и поддерживал в них чувство неполноценности. Правда, его в значительной мере смягчали красота и великолепие внешнего пути, открывшегося их взорам, как только они выбрались из горного ущелья. Увидев внизу, в долине, у подножья Тайгета Спарту и поняв, какой это огромный город, какие богатства и мощь таят его стены [78] и дарит его плодоносная земля, они сразу заговорили более серьезным тоном, нежели утром. Пребывание в Фере — где у Телемаха, между прочим, жила тетка, которую он не удосужился навестить, — превратилось, конечно, в маленькое пиршество, которое наслоилось на жертвенное пиршество в Пилосе, и утром с двойного похмелья они очень много смеялись. То, что они увидели теперь, и то, к чему они приближались на своем внутреннем пути — на пути духовном и душевном, на пути воображения и представления, и на пути внешнем — по пыльной каменистой дороге через тучную травянистую равнину, наполнило их обоих почтением сродни страху. Даже житель Пилоса Писистрат сказал, пораженный:

— Немало у них здесь, видно, коней. — И добавил: — Недаром так рвался домой Менелай, когда года три или четыре назад возвращался с войны.

С точки зрения итакийца Телемаха, и Пилос был изобилен конями. И в Пилосе были дома и дворцы, куда более роскошные и величественные, нежели на его родном острове. А город, к которому они приближались теперь, был по меньшей мере раза в три больше Пилоса, и при этой мысли не только он сам, но и Писистрат с особенной остротой почувствовали свою провинциальность. Они ощущали ее не только в своей одежде, не только когда окидывали взглядом темные, запыленные спины и бока двух лучших трифильских пилосских коней и колесницу, вчера еще такую нарядную, а сегодня размалеванную кричащими деревенскими красками. Нет, они ощущали ее не только во внешних признаках: они ощущали ее в том, как они говорят, как косноязычна их речь и какие у них неуверенные, нерешительные и, на их сегодняшний взгляд, неуклюже-провинциальные ухватки. На Телемахе был пурпурный плащ — теперь ему казалось, что лучше бы плащу быть другого цвета. Красные сандалии могли бы быть поизящнее, да и сапожники в родной Итаке, а впрочем, и в Пилосе могли бы быть получше. От мыслей подобного рода сыновья героев пришли в волнение и в почтительное замешательство и перестали болтать о пустяках и нести всякий вздор. Вместо этого они повели степенную беседу, все больше о конях.

— Аргос, говорят, еще богаче конями, чем Пилос, — сказал Писистрат.

Но все это было позади. Позади было и то, что, прибыв вечером во дворец, они угодили на двойную свадьбу. Менелай выдавал свою единственную прижитую с Еленой дочь, Гермиону, замуж за Неоптолема, сына известного всему миру Ахилла (утверждали, что это был старый сговор еще времен войны, но что тут замешана и политика), и в то же время он женил своего внебрачного, рожденного от рабыни сына, унылого Мегапента: в невесты ему выбрали местную девушку, дочь горожанина, которого звали Алектор. Все это Телемах с Писистратом узнали, как только остановились у ворот города и сошли с колесницы. Они оказались среди толпы, которая, без сомнения, приняла их за запоздалых свадебных гостей; сначала их встретили приветственными кликами, а уж потом рассказали, что происходит в доме.

Все это было позади, как позади было и то, что сначала привратник, а потом некто, назвавшийся Этеоном, дворецкий или что-то в этом роде, спросил у них, что им угодно; потом он побежал в зал, немедля вернулся и пригласил их войти.

И прежде чем они сообразили, что к чему, их закружила свадебная суета; они поздоровались с хозяевами и кое с кем из гостей, их отвели в купальню, где они наскоро вымылись, а потом их усадили за стол.

Телемах жадно хватал грудью воздух, пытаясь переварить все, что с ним происходит, и переработать это в благоразумное и воспитанное поведение. Он не мог сказать: «Я Телемах, сын Одиссея, не знаете ли вы, где мой папа?» Ему следовало говорить: «О, благодарю вас, боюсь, что мы явились не совсем вовремя — нет-нет, не затрудняйте себя ради нас».

— Считайте себя нашими гостями, господа, — объявил Менелай.

Это был крупный рыхлый блондин, голубоглазый и приветливый. Царица Елена тоже была дама весьма дородная, лет этак под пятьдесят, с прямым, довольно мясистым носом, с густо набеленным лицом, черными волосами и карими глазами. Гости ели под гул и жужжание песен и здравиц, а Телемах оглядывался вокруг.

Прежде всего, пока Менелай продолжал прерванный их появлением рассказ — речь в нем шла, очевидно, о самом царе и о его супруге, — Телемах старался украдкой рассмотреть Елену. Царица была одета в белое платье с голубым поясом (пожалуй, не по возрасту), руки и пальцы унизаны браслетами и кольцами, на шее несколько цепочек и жемчужных нитей. Зал, в котором они сидели, был подходящей рамкой для ее шумной славы. Он был шагов тридцать в длину и двадцать в ширину. Еще когда Телемах только переступил медный порог и его вместе с Писистратом подвели к ней, к Женщине, бывшей причиной и целью Войны, его ослепила окружающая ее роскошь, богатство. Теперь, сидя в своем кресле перед гладко обструганным столом, уставленным яствами и напитками, он мог потихоньку разглядывать царицу. Он сидел так близко к ней, что чувствовал крепкий запах ее духов, перебивавший все другие лакедемонские запахи и ароматы. В отблеске круглого очага он мог созерцать ее набеленное лицо и пышные формы. Он сам, как и она, а также царь и Писистрат, был ярко освещен пламенем потрескивавших кедровых поленьев, а остальных гостей да отчасти и самих новобрачных скрывал полумрак мегарона. С того места, где сидел Телемах, Мегапента почти не было видно, он и дочь Алектора были просто частью заднего плана. Гермиона и Неоптолем были освещены немного ярче: Телемах уловил, что сын Ахилла, уже стяжавший столь громкую известность, принадлежит к разряду солдафонов и лицо у него грубое и, насколько можно судить, на редкость тупое. Собравшиеся походили не столько на свадебных гостей, сколько на заботливой и властной рукой подобранную публику, обрамляющую главных действующих лиц — Елену и Менелая.

Да, зал и в самом деле являл собой подходящую для царицы рамку. Пол под ногами Телемаха был выложен гладкими четырехугольными плитами, вдоль стены тянулся фриз расплавленного стекла, где на синем или черном фоне Телемах различил светлые фигуры женщин и темные, по всей вероятности красные, фигуры мужчин, которые преследуют друг друга в не имеющем конца сказании. Столы были инкрустированы слоновой костью, на них громоздилась посуда из золота и серебра, а у порога двери, через которую он вошел, стояли золотые и серебряные кратеры; все вокруг сверкало и блестело: металл и янтарь, чаши и горящие огнем кубки. Вот какой представилась в полутьме глазам Телемаха обрамляющая Елену обстановка. И он шепнул Писистрату: