Довести до финала великую мысль Поль не успел. Притащили трупы. Вернее, один еще шевелился, но пинками братва так разукрасила ему физиономию, что с первого взгляда было ясно: пленник – не жилец.

– А, ироды!.. – прорычал Поль, и непонятно было, на кого он злится – на своих за скорый самосуд или на пришлых. – Глянь, Вадя, кого приволокли!

– Думаешь, это «Бульдоги»?

– Ясен пень, они! Кому больше-то? А ты вступаться еще за них вздумал, мира просил. Ну уж, хрена! Чтобы за просто так да палить по моей резиденции?!..

– У них еще и гранаты были, – подкинул полешко в костер смахивающий на пирата мужичок. – Вон у Михи теперь на поясе. Целая гирлянда.

– Слыхал? – Поль вновь обернулся к Вадиму. – Какой же тут, к черту, мир? Сплошная круговая оборона…

Вадим не стал с ним спорить. Стратегия общения с Полем оставалась прежней – застолье, размягченное состояние, скупые слезы друг у дружки на груди и мимоходом – то нужное, важное, ради чего пришел.

– Значит, он у Поля? Большое спасибо, полковник, – Мадонна чуть помялась. – А мне он ничего не просил передать?… Нет? Ну, спасибо… – Она пристегнула микрофон к рации, и гримаса исказила ее смуглое лицо. Гримаса не гнева, скорее – боли. Впрочем, в сложившейся ситуации это означало примерно одно и то же.

Не сразу она возвратилась к действительности, сначала глазами взглянув на столпившихся возле грузовика людей и только затем сознанием.

Стало быть, он снова убежал от нее. У-бе-жал…

Еще несколько секунд понадобилось ей, чтобы справиться с клокочущим внутри пожаром.

– Ну? – это тоже был ее голос, но эти интонации и этот тембр ни Вадим, ни Пульхен, ни Панча никогда не слышали. И именно он заставил стоящих возле машины содрогнуться. Они ожидали приговора, и по глазам этой женщины теперь угадали его.

К Мадонне шагнул Луговой, ее секретарь и помощник, личность, по ее мнению, омерзительная, но для ТАКИХ дел стопроцентно подходящая. Мадонну не зря прозвали железной леди. Она не любила карать, но карала, потому что считала это единственно верным в сложившейся ситуации. Она понимала и оправдывала существование пожарных команд, института Бори Воздвиженова, интерната Ганисяна, но каждый делает свое и по-своему, а своим делом она считала истребление той части человечества, что полагала пир во время чумы нормой. Не раз и не два муниципалитет пытался встревать в ее операции, но, как и в случае с Полем, власть осталась ни с чем. Отстаивать принципы гуманизма в нынешнем Воскресенске представлялось делом не только сомнительным, но и опасным. Лишь устоявшаяся богатая держава может позволить себе дискуссию о правомерности смертной казни. Во времена войн и катастроф реалии наплывают черной волной, затыкая рты самых ретивых поборников добра.

«Что делать, Вадик, люди понимают только силу. Не я это придумала…»

Она и впрямь верила в закономерность силы, с легкостью принимая слова Белинского, любившего твердить о том, что к счастью людей следует тащить за волосы. Сами, по доброй воле, они способны поворачивать только к бездне. «Пример – и только пример! – восклицала Мадонна. – Убийцам, совратителям и торговцам наркотиков нужен убеждающий пример!» Луговой кивал и подхихикивал. За подобные примеры он голосовал двумя руками. И потому именно этого человека она отправляла на специальные операции – операции «избавления мира от чумных палочек».

– Ну? – повторила она чуть тише.

Луговой тряхнул полиэтиленовыми мешочками, разлепив их, взвесил на правой и левой руке.

– Это, кажись, опиумная дурь, – примерно с полкило, а это конопля вперемешку с синтетическим чхином. Научились, собаки, варить! Узнать бы – где.

– А ты расспроси.

Луговой вернулся к толпящимся у грузовика людям, вполголоса заговорил, видимо, повторяя вопрос. Мадонна распахнула бардачок, пошарив, достала пустую пачку, с досадой смяла в кулаке, выкинула через открытое окно. Заметив, что глаза водителя опять скользнули к ее обтянутым черной кожей ногам, вполголоса пробормотала:

– Отвернись, петушок. Глазки выцарапаю.

Крякнув, шофер послушно выпрямился. Он тоже успел изучить все ее интонации. Спорить или шутить с Мадонной отваживались немногие.

Почти бегом к джипу вернулся Луговой. Чуть присев, с улыбкой ткнул указательным пальцем себя в грудь.

– Видали? Харкнул, падла! Прямо на титьку. Спросил про плантации, а он взял и плюнул.

– А ты стерпел?

– Ну… Пока – да. Но это ж до поры, до времени. Вы просили узнать…

– Так ты узнал?

– Нет, но в общем картина ясная. Работали на Байчика, малолеток под себя подминали. Три сеанса, и любая, пардон, девочка что хочешь для тебя сделает. Когда зависимость – это уже сурово. Считай, навсегда. А Байчик всегда малолеток обожал.

– Кто-нибудь ушел?

– Трое или четверо. Но главное – Байчик здесь. Очень уж растолстел, чтобы бегать. Форму потерял. Он, кстати, и стрелял. Теперь бабки сулит, алмазы какие-то.

– Вот как? – Мадонна скользнула взглядом по пленным у грузовика, пытаясь отыскать фигуру наркокнязя. – Сколько их там всего?

– Взяли двенадцать человек…

Уже наперед догадываясь о предстоящем, Луговой не сдержал улыбки.

– Так что? В расход этот гадюшник или потреплем еще на допросах?

– А сам ты как?

– Я бы, честно говоря, еще побалакал с красавцами. Однако, сделаем, как пожелаете, ваше сиятельство.

Он пытался шутить, потому что шутил исключительно в моменты, когда предстояло последнее решающее действо. Этим завершалось большинство их операций. Анализ слухов, сыск, наконец окружение притона и захват – все это являлось для него скорее даже не работой, а необходимой прелюдией к главному. Наградой для этого человека было то, что когда-то в прессе объяснялось и оправдывалось принципом жестокой необходимости.

Мадонна свела на тонкой переносице брови. Чудно, но ведь в самом деле еще лет пятнадцать-двадцать назад адвокаты, философы и журналисты всерьез спорили о том, что же в большей степени разрешается и диктуется упомянутой необходимостью – пожизненный срок, газовая камера, электростул или повешение. Ложные скромники! Извечная человеческая привычка к реверансам, после того, как, задрав платье, прилюдно испустить ветры…

Мадонна взглянула на Лугового в упор. Как быть, к примеру, с этим? Тоже попытаться приласкать и воззвать к сокрытому в душе? Да ведь у него, если копнуть поглубже, – ноздри зажимать придется, – такая грязь и вонь пойдет. Снаружи еще ничего – и будет, верно, оставаться таким под ее началом, но вот внутри… Конь жует удила, да терпит – так и с этим. Жуткое начнется без вожжей, без упряжи. И ее эта тварь уважает только потому что она его устраивает по всем параметрам. А попытайся Мадонна повернуть все иначе, и этот крысенок, пожалуй, даже восстанет, клыки покажет.

Она поморщилась. Правды Мадонна не любила, признавая ее лишь временами. К слову сказать, без этой правды она и не стала бы Мадонной, растеряв себя и исчезнув, может быть, пять, а то и все десять лет назад. Человек не просто должен работать, он должен верить в свой труд, хотя бы самую малость. Эта вера у нее присутствовала. Растлителей не наказывают. Просто потому, что уже поздно. Наказывают здоровых. Растлителей можно только устранять. Как гнилые никчемные зубы.

Гнутые брови ее вновь шевельнулись. На Лугового она больше не смотрела.

– Отведи их вон к тем развалинам. Там, кажется, есть ров… Ну, а потом засыплете. Только обязательно! Не хватало еще, чтобы собаки растаскивали потом по городу обгрызенные щиколотки.

Луговой кивал при каждом ее слове, и предательская, выдающая все и вся улыбка продолжала тянуть его губы.

– Если кто-нибудь спросит, где вас искать?

Она на мгновение задумалась. Дело – это дело, а Вадим – это Вадим. Две судьбы и две жизни, которые ни в коем случае нельзя переплетать воедино. Жизнь – не девичья косица. Уж скорее – спутанная негритянская шевелюра.

– Пусть отдохнут ребята. Объяви выходной. До завтрашнего дня…