Лицо Мадонны вновь по-старушечьи сморщилось, по щекам заструились слезы. Дрожащими руками, как алкоголик за стаканом похмельной порции, она потянулась к радиостанции…

Все-таки это была башня! Высотная, знакомая с молниями и буйством ветров. Лежа на кушетке, они слышали, как посвистывает воздух в аляповатых кремальерах, как трескуче раскручивается винт на жестяном допотопном флюгере. Для двоих ложе было чересчур узким, но они этого не замечали. Как бы то ни было, но еще одна атака Мадонны увенчалась победой, еще один часок она отвоевала у пустоты и одиночества. Должно быть, и с Дымовым творилось не совсем ладное, оттого и получилось это свидание, на которое она уже почти не надеялась. Что-то Вадим хотел ей сказать, но она видела, как всякий раз губы его складываются в жесткую линию, и вместо важного, ключевого он говорил совершенно пустое. И все-таки сегодня, Мадонна это отчетливо ощутила, ее ласка не была для него посторонней. Что-то надломилось в нем, потеснив всегдашний насмешливый холодок. Разглаживая его волосы, она с изумлением обнаруживала у него седину, а он глазами, лицом зарывался в ее тело и явно жаждал успокоения. Никакого анализа Мадонна проводить не пыталась, просто радовалась и считала сладостные секунды.

– Как мы счастливы были в детстве, правда?

Этого она тоже в Вадиме не понимала. Прошлого для Мадонны не существовало, свое детство она помнила смутно и все же, не переча, с послушанием кивнула.

– И откуда что бралось? Каждое утро хотелось петь. Какие-то дела, цели – и все это с азартом, почти с восторгом!..

Мадонна безмолвно продолжала кивать.

– Я ведь только сейчас начинаю понимать вещи, которых не понимал тогда. Понимаешь, во всем у нас проглядывала любовь! Да, да! Подобрал котенка – погладил, жучка поймал – отпустил, из бросовой щепки парусник вырезал, камушки какие-то блесткие собирал, любовался. И даже на людей смотрел как-то по иному. То есть я пытаюсь сейчас представить некоторые из тех моментов, и, знаешь, иногда получается. Буквально на один миг. Раз! – и ты – тот самый неунывающий восьмилетка, карабкающийся на клен или березу. Дети любят жизнь, а мы к ней попросту привыкаем. Потому и дни, как секунды. Нет интереса! Утром, вечером, летом или зимой – все одно и то же. Сегодня узнал, завтра запомнил, а через неделю не заметил вовсе. Потому что впаяно уже в памяти. Образ на образе. Все равно как фотографии. Такая вот жутковатая разница! – Вадим пристукнул себя по лбу. – А вот тут давно уже какая-то пружина. Взведена, и никак не могу расслабиться. Уже, наверное, второй или третий год. Какое-то чертово напряжение! Все время жду удара – справа, слева, сверху. Даже приходя сюда, домой…

– Это ужасно, – ласково шепнула она.

– А у тебя? У тебя тоже так?… Хотя нет. У тебя, должно быть, что-то иное.

Мадонна мысленно с ним согласилась. Действительно, у нее было иное и по-иному. Хотя суть не многим слаще – пустота, одиночество, холод под сердцем и желание выть. Сдерживаешься от воя – берешься за нож или за наган. Но помогает ненадолго…

Оба примолкли, невольно прислушиваясь к себе, к доносящимся с лестницы голосам. Лебедь снова привел мальков – сразу троих. У него было на малолеток настоящее чутье. Все равно как у собак, отыскивающих в горах засыпанных снегом альпинистов. Он уходил в заброшенные кварталы, ведомый нюхом, и практически никогда не возвращался с пустыми руками. Вот и эта компания решила довериться исхудавшему мужчине, добравшись до башни и заселив комнату для гостей. Трое мальцов бедовали вместе и, видимо, давно. Это было заметно даже по их поведению. Довольно быстро освоившись в башне, они не куксились и не замыкались в себе, разговаривали вполне смело, даже смеялись.

– А вот еще анекдот! – весомо объявил Санька, и все трое с готовностью заскрипели, рассаживаясь на ступеньках.

– Было, значит, когда-то холодно-прехолодно на земле. Градусов аж под сорок! И вот летел один воробей, летел-летел, пока не замерз. Заледенел весь и грохнулся вниз. Прямо, как камень…

Вадим почти воочию увидел мимику Саньки, его руки, образно показывающие полет воробья и падение в виде камня. Забавно, но в Санькином голосе явственно проступали интонации Егора. Впрочем, Вадим не сомневался, что последний сидел тут же подле детворы – большой ребенок, безмерно уважающий самого разного рода сказки.

– А тут, значит, корова шлепала домой, остановилась прямо над воробьем и вывалила теплую-теплую кучу…

Дети засмеялись, засмеялся и Панчуга. Радостно, басовито и бурно. Водитель броневика втихаря от всех настоял трехлитровую банку с вином из ранета. Сегодня состоялась дегустация, предотвратить которую не успели. У захмелевшего Панчи отнялись ноги и руки, а тридцатисемилетним своим разумом он окончательно сравнялся с детьми. Смеялся он во всяком случае вполне искренне. Глядя на него, покатывалась и детвора. Анекдот можно было не продолжать, но Санька все-таки терпеливо переждал смех и продолжил:

– Вот он в тепле, стало быть, и оклемался, а, согревшись, высунул голову и зачирикал…

– Но! – подтвердил детский басок. – Там же тепло, а он маленький.

– Я видел такие кучи! – встрял еще один слушатель. – На коврижки похожи. Только они летом бывают, и еще они сухие. Мы их в костер клали. Хорошо горят.

– Дурак! В костер дрова кладут, кору от березы, спички.

– И вовсе не дрова! Мы картон клали, патреты со стен…

Анекдот мало-помалу перерос в шумную дискуссию. Пару раз Санька пробовал было досказать про кошку, услышавшую чириканье ожившего воробья и последнего беспощадно слопавшую, но его уже не слушали, да он и сам загорелся темой костров и коровьих коврижек, потому что даже Панча стал поучать спорящую братву, как разжигают огонь, когда нет под рукой ни коры, ни бумаги.

– Лупу надоть! Поэл? И от солнца пузырик пустить…

– Если в муравейник залезть, там тоже тепло, ходы разные, монетки…

– Тихха! Надоть так: лупой – и на щепку. Как задымит, греться…

Губы Мадонны коснулись щеки Вадима.

– Ты думаешь, они счастливы?

Взглянув на нее, он качнул головой.

– Наверняка.

– Даже сейчас, в такое время?

– Наверное, от времени ЭТО вообще не зависит. Что делать, если они родились сейчас? Все смещается. Критерии радости, счастья. Все зависит от нас… – Дымов притянул Мадонну ближе. – Елена сказала, что ты помогла ей продуктами. Спасибо. И еще… – Вадим поморщился. Подумалось о том, что было сейчас неуместным – о репрессиях Мадонны. О них поведал один из уцелевших «бульдогов». То есть Вадим-то слышал о подобном и раньше, но вот полковник жалобщикам не верил, а потому от воспитательных бесед яростно отговаривал.

– Что ты хотел сказать? – Мадонна носом потерлась о его висок. В глазах ее таяло желтое масло, и трепетно вздрагивало пламя неземных свечей. Взглянув на нее, Вадим и сам усомнился. Да могла ли она так поступать? Эта ласковая, чуткая и глубоко несчастная женщина?… Впрочем, нет. Причем тут несчастье? Сейчас во всяком случае на несчастную она совершенно не походила.

Тем временем, шум и веселье на лестнице продолжались. Пьяного и по этой причине совершенно беспомощного Егора дети внизу с подачи обнаглевшего Саньки дергали за уши. Панчугин возмущался, выражал протест, но поделать ничего не мог. Голос его сипел и дребезжал, половина согласных проглатывалась:

– А заухи еня не дегай! Поэл?… Паму что не разшаю!

– Как же ты можешь не разрешать, когда ты мне – так, посторонний и вовсе даже не родной? – возражал Санька.

Следовало долгое молчание.

– А ухи?… Ухи чьи, шельмец?! – наконец взрывался Егор.

– Ясно дело, чьи, – поросячьи.

– Чего?… Маи ухи, поэл! Маи!

– Я и говорю – поросячьи…

В детском гоготе возмущение Панчугина потонуло окончательно.

Мальки трогали руками огромные ребристые протекторы, пальцами тыкали в броню. Броневик был для них подобием картинной галереи, и чтобы закрепить в глазах малолеток собственное авторство, Санька достал из тайничка бутыль с краской. На верхней части орудийной башни, высунув язык и зажмурив один глаз, с прилежностью стал выводить голову человека – с ушами, носом и прочими полагающимися деталями.