Странное дуновение заставило Паучка остановиться. Замерев на месте, он настороженно прислушался. Кажется, приближался ветряк, а старик хорошо знал повадки ветряков. Знал даже и то, что подобно пускающемуся в погоню медведю, ветрякам следует бросать какую-нибудь одежонку. Понятное дело, такой малостью хороший ветряк не остановишь, но скорость он при этом теряет. Значит, есть время вильнуть в сторону и убежать.

Руки старика в готовности скользнули по пуговицам, глаза в тревоге зыркнули по сторонам, отыскивая первоисточник тревоги. Но то, что он увидел, заставило его похолодеть. Об этом призраке городских улиц он тоже кое-что слышал. И снова подумалось о черной полосе. Уж лучше бы он отдал эту чертову банку тому мальчугану. Тогда бы уж точно не случилось этой встречи. Но он не отдал и попался…

Попятившись, Паучок прижался спиной к стене. Ему было от чего оробеть. По улочке плыл «монах». Не шагал, не двигался, а именно плыл. Свисающая до земли сутана, умелым узлом повязанный пояс и капюшон – глубокий, полуспущенный, из-за которого ни глаз идущего, ни даже подбородка нельзя было разглядеть. А может, и не было там ничего – ни глаз, ни подбородка. Ведь поговаривали в народе о бесплотных призраках, о туманных силуэтах, о голосах в заброшенных квартирах. Голоса, впрочем, Паучок и сам слышал не однажды. И всякий раз затыкал в ужасе уши, отрезал себя от потустороннего. Он и сейчас зажмурился. Так, что заломило в глазах. Улочка была узкой, и единственным спасением ему представилось не видеть «монаха» вовсе.

Кажется подол черной сутаны прошелестел совсем близко, но «монах», не останавливаясь, проследовал дальше. Паучок сосчитал мысленно до двадцати и открыл глаза. Призрак действительно исчез, и за угол, куда он скрылся, длинной и странной вереницей тянулись связанные между собой галстуки. Вид этих скрепленных неумелыми узлами мужских аксессуаров поразил Паучка настолько, что он закричал. Тоненько и совсем некрасиво. Ноги старика сами собой подломились, он рухнул на дорогу.

Теперь пульс переместился из груди в голову. Ныла правая часть черепа, ни ног, ни рук Паучок больше не чувствовал.

Прошел, может быть, час, может быть, значительно меньше. Слабеющим зрением Паучок разглядел бродягу, спотыкающегося на ровном месте. Город пьяных людей – опьяневших от голода и слабости. Но этот сегодняшним вечером будет сыт. Паучок даже не пошевелился, когда бродяжка, склонившись над ним, медленно, палец за пальцем отклеил руки лежащего от банки со сгущенкой. Драгоценная находка обрела иного хозяина. Подумав, незнакомец обшарил карманы Паучка и, вытащив пачку ассигнаций, недоуменно покрутил перед глазами. Отбросив их в сторону, выпрямился и, тем же движением прижав заветную банку к животу, затрусил улочкой дальше.

«Это судьба, – подумал Паучок, провожая его взглядом. – Закон вселенной. Сегодня мы улыбаемся, чтобы завтра заплакать… Но до чего все же обидно! Ведь что-то будет и завтра, и послезавтра. Какая-нибудь новость, какое-нибудь жутковатое событие. Но будет уже без меня…»

По впалым щекам осведомителя одна за одной покатились слезы. И он не видел, как уже через пару кварталов бродяжку, забравшего у него банку, двое таких же нищих ударили камнем по голове и, оттащив в сторону, тут же рядышком принялись вскрывать пожелтевшую жесть кухонным ржавым ножом. Макая пальцы в густую засахарившуюся смесь, об острые края вспоротой банки порезались и тот, и другой. Глотая сгущенку вместе с собственной кровью, они еще не знали, что вирус уже проник в их сосуды, медленно, но верно продвигаясь к жизненно важным центрам. Жить бедолагам оставалось несколько часов. Вселенная и впрямь играла с людьми по своим собственным и в чем-то, наверное, справедливым законам.

На этот раз ОН не обманул и явился на встречу, как обещал. Пусть и с некоторым опозданием. Дрожащий Лебедь видел руки монаха – черные, увитые толстыми венами, возлежащие на подлокотниках кресла. Тонкие пальцы заканчивались длинными, по-женски ухоженными ногтями. Это была жутковатая, но без сомнения живая плоть. А вот лица у монаха не было. Полуоткинутый капюшон открывал пустоту, вглядываться в которую даже не хотелось. Не было там ни лица, ни внутренних складок сутаны, вообще ничего. Мгла смотрела на Лебедя из-под нависшего капюшона – бездонная, засасывающая мгла. Впрочем, Лебедь давно уже не доверял ни зрению, ни слуху. Да и как мог верить органам чувств человек, которому на протяжении чуть ли не десятка лет угрожали лоботомией? Галлюцинации и бред окружали его со всех сторон, желтоватыми зубами грызунов беспрерывно подтачивая зыбкое сознание. Вот и сейчас в этой комнатке происходило нечто иррациональное, не поддающееся никакому объяснению, и единственным спасением было пускать все в обход разума и сердца. Кот, желто-полосатый и потому похожий на тигра, сидел у стены, когтями пытаясь достать тень Лебедя. Когда это ему удавалось, последняя шарахалась и вздымала руки. Кот утробно урчал, а тень не слишком грозно потрясала кулаком. Впрочем, главным феноменом в этой комнатке оставался обладатель черного куколя, и именно к нему было приковано внимание Лебедя.

– Значит, жизнь анахорета тебя не устраивает? – голос монаха долетал словно издалека, минуя ту самую гулкую пустоту, что смотрела на собеседника из-под капюшона.

– Не знаю.

– Не знаешь, – эхом повторил черный гость, и в следующую секунду пальцы его дрогнули, прямо из ладоней, из-под желтых его ногтей сантиметровыми лилипутами густо посыпались человечки. Свое дело они знали. Вооруженные пилками и напильничками, лилипуты тут же принялись шлифовать ногти сидящего. При этом они проворно взбираясь на пальцы, балансировали ручками, стараясь не упасть.

– Выходит, реалиями ты недоволен, прошлое тебя не согревает, а будущее не радует. Но ведь это нормально, Лебедь. Почему ты думаешь, что здесь возможно иное? Природа наделила тебя слабым здоровьем, анемичным видом и неплохим интеллектом. Разве это не подарок? Разве это можно воспринимать как кару? – плечи монаха чуть приподнялись. – Всю жизнь ты мыкался по докторам и лечился. Уверен, это тоже обогатило тебя, как никого другого. Здоровые редко умнеют. Другое дело – ты. Страшась злого и откликаясь на доброе, ты в полной мере познал что такое интуиция. Тебя по сию пору распирают противоречия, но и это замечательно. Мир, Лебедь, жив еретиками. Оттого-то столь многих из них позднее возводили в ранг святых. Впрочем, не в них дело. Совсем не в них. Ты, Лебедь, принадлежишь к тем немногим, что способны видеть и чувствовать земных автохтонов, ваших соседей и ваших сокамерников. Ты мог бы стать очень неплохим посредником.

– Я устал, – пробормотал Лебедь. – Ужасно устал.

– Усталость можно превозмочь. А люди всегда нуждались в посредниках. – Монах выдержал небольшую паузу. – Никто, Лебедь, не должен иметь жизненных преимуществ, ибо жизнь – материя всеобщая и неделимая. Стягивая одеяло с соседа, прежде всего оголяешь себя. И есть ли оправдание тому, что чаще всего твои собратья этого не понимают?

Желто-полосатый кот сделал еще одну попытку атаковать тень, но последняя, изогнувшись, неожиданно цапнула кота за ухо. Должно быть, – довольно чувствительно, потому что, зашипев, кот отпрянул в спасительный угол.

– Так чем же ты недоволен, Лебедь? – вновь скрипуче заговорил черный гость. – Даже сейчас, спустя сорок с лишним дней? Ты недоволен своим даром? Ты хочешь вернуться обратно – в невежественное легкомыслие? Но ум – это груз, Лебедь. Его действительно тяжело нести.

– Я… Я устал, – снова повторил Лебедь и сам себя едва услышал. – Я просто не в силах переварить окружающее. Они убивают друг друга каждый день, и вместе со всеми мне приходится умирать вновь и вновь.

– Умирал и снова возрождался, разве не так? Твоя ошибка, Лебедь, что ты постоянно ищешь простые ответы, а их нет и никогда не было. Истинный мудрец – тот, кто лучше других сознает собственную никчемность и ограниченность. Так чем же ты недоволен, Лебедь? Собственным даром?