Впрочем, ни одно из этих соображений так и не помогло решить, что же надеть. Время поджимало. Я судорожно пыталась сообразить. Ну уж определенно не одну из серых паутинок мистера Данте Горовица – не хочу, чтобы Ваня вдруг позабыл свой текст. И уж ясно, что не темно-синее платье-рубашку, приобретенное в «Бритиш хоум сторз» 45. Его я надевала только на родительские собрания в школу, поскольку оно уменьшало грудь, и я таким образом воспринималась учителями Рейчел более серьезно.

Я выбрала нечто среднее – костюм от Брюса Олдфидда из темно-розового шелка с короткой юбкой и плотно облегающим жакетом, который следовало носить расстегнутым на верхнюю пуговицу. С тем, чтобы продемонстрировать то, что Гейл скромно называла «вставочкой». В конце концов жена звезды имеет право на одну умеренно risque 46 деталь туалета. И деталь была налицо: вставочка переливалась розовыми тонами разных оттенков и напоминала витражное стекло, а с левой стороны, как раз над соском, ее украшала золотая вышивка в виде пчелки. Этот туалет я надевала лишь раз, для Джоша, который без долгих слов стащил с меня жакет со словами: «Не все пчелкам лакомиться, я тоже хочу!» Вот что значит иметь любовника с развитым воображением!

Ну что ж, Брайтон, подумала я, выходя из гостиничного номера, посмотрим, что ты на это скажешь!

Стоял прохладный и ветреный октябрьский вечер. В фойе, куда ни глянь, сплошные меха. Билет ожидал меня в конверте, надписанном рукой Ральфа. Я ожидала увидеть внутри записку, но ее не оказалось. Затем подумала: ведь он, должно быть, страшно нервничает, и почувствовала себя законченной эгоисткой. Не знаю, что еще я чувствовала, никак не могла понять. Хотелось, чтобы он сыграл как можно лучше. Слишком уж много поставил Ральф на эту пьесу, слишком много после долгих лет ожидания… Господи, до чего же ужасна жизнь актера! Быть постоянным рабом чужих прихотей, капризов и моды. Находиться в постоянном напряжении и ожидании. Ждать, ждать, ждать улыбки судьбы и, возможно, так никогда и не дождаться.

Прозвенел последний звонок, и я прошла на свое место. Несколько пар глаз неотступно следили за моей пчелкой.

Затем в зале погас свет.

Занавес поднялся и открыл взорам зрителей моего мужа. Он расхаживал среди декораций, изображающих парк, размахивая элегантной тросточкой. Да и сам весь выглядел страшно элегантно в костюме викторианской эпохи. Серебристые и черные цвета его костюма прекрасно гармонировали со строем березок, намалеванных на заднике. Словом, выглядел он замечательно.

– Прекрасные декорации! – шепнула сидевшая рядом дама своему спутнику. – А это Ральф Мертон. Помнишь его? Страшно изменился!

Да, изменился. Хотя на фотографии в программке выглядел в точности таким же, как в день нашего знакомства. Все тот же ослепительный красавчик и жеребец Ральф Мертон. Он смотрел на меня со снимка все с той же насмешливой полуулыбкой, как тогда, когда вошел в бутик, а я, увидев его, вся задрожала и обчихала затем с головы до ног. Господи, как же давно я не видела этой улыбки! Это напомнило мне, что и я тоже очень изменилась.

Он не только прекрасно выглядел, он и держался замечательно. Стильно, одна походка чего стоит… А голос?.. Глубокий, вибрирующий, с оттенком печальной иронии, заставляющий предполагать, что далеко не все, что он говорит, правда. Как в самом начале, когда он отмахнулся от старой няни со словами: «Нет. Я не каждый день водку пью». По тону становилось ясно, что, конечно же, пьет! Словом, очень умно и тонко. Да, Ральф, ты все делаешь правильно, все, как надо, подумала я. И тут же успокоилась.

В зале царила напряженная тишина, но я почти физически ощущала, как оживлялись зрители, стоило ему появиться на сцене. Они ловили каждое его слово, каждый жест. И я почувствовала прилив гордости… Затем меня увлекла сама пьеса – казалось, что я сижу там, среди этих людей, которые все говорили, говорили. Иногда я слышала их слова, иногда – нет, поскольку актерские голоса заглушали мои собственные мысли. Из меня вышел бы никудышный критик, подумала я. Я то уносилась мыслями страшно далеко, то снова возвращалась на сцену.

Довольно долго я не могла понять, что же такое со мной происходит. И продолжала ломать над этим голову даже во время антракта. Люди в баре говорили, что постановка удалась. А уж актер, который играет Астрова, просто великолепен! Неудивительно, что спектакль будет идти в Вест-Энде. И я снова ощутила прилив гордости.

А потом вдруг начала понимать. Все эти долгие недели я слушала рассуждения Ральфа об Астрове. О том, какое сродство он ощущает со своим героем, о том, что почти слился с ним внутренне. И вот теперь я наблюдала за ним, словно он действительно был Астровым.

Я слышала, как он высказывает те же мысли, только немного другими словами:

«Как не постареть?.. Поглупеть-то я еще не поглупел, Бог милостив, мозги на месте, но чувства как-то притупились. Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю…»

«И в это время у меня есть своя собственная философская система, и все вы, братцы, представляетесь мне такими букашками… микробами».

«Я для себя уже ничего не жду, не люблю людей… Давно уже никого не люблю».

«Я говорю: мое время уже ушло, поздно мне… Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства, и, кажется, я уже не мог бы привязаться к человеку. Я никого не люблю и… уже не полюблю. Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней».

Эти слова прокручивались у меня в голове, словно магнитофонная пленка. Я видела моего мужа, слышала, как он объясняет мне, кто есть и кем стал. Словно Ральф был чревовещателем, а Астров – куклой, за которую он говорил. Мне даже начало казаться, что из-под сюртука Астрова торчит палочка, с помощью которой Ральф управляет головой и ртом своей куклы. Для меня это стало настоящим открытием и одновременно потрясением. Неужели он – тот самый мужчина, в которого я некогда влюбилась, который вырвал меня из бутика в Челси, который делил со мной счастливые дни молодости и долгие серые годы последующей за ними жизни? Теперь я поняла, что сделали с ним эти годы неудач и забвения, поняла, что вместе с молодостью и шармом они отняли у него и способность думать о ком-то еще. Именно тогда и появился у него этот эгоизм, эта одержимость самим собой. «Не люблю людей. Давно уже никого не люблю». Ведь актеры состоят из ролей, которые играют. А если их нет, этих ролей, что они и кто? Молчаливые раковины, замершие в бесплодной надежде услышать собственное эхо…

О, Ральф, тебе всегда нужно было место под солнцем! И вот ты его, кажется, получил. Но если так, дорогой, то будет ли тебе до меня дело, и смогу ли я любить тебя как тогда, в лучшие наши дни? Потому что я тоже изменилась. Я уже не та поминутно краснеющая девчонка, обчихавшая тебя в бутике. И пути наши, похоже, разошлись.

Занавес опустился, и я поняла, что аплодирую. Аплодисменты не смолкали. Ральф стоял на сцене, держа за руки других актеров, улыбался, кланялся. Вышел опять один, когда занавес поднялся, вышел в третий, четвертый, пятый раз. Люди в зале аплодировали стоя. Не только аплодировали, но и кричали «Браво!» Они приветствовали и благодарили Ральфа. И я вспомнила его слова: если удастся пронять брайтонскую публику – дело в шляпе. Ты победитель, Ральф! Ты на коне!

Ральф оказался на коне. Теперь я твердо знала это. Он снова обрел свое место под солнцем.

Я пошла за кулисы. В коридоре клубилась возбужденная толпа, люди по большей части молодые. Я хотела зайти в гримерную, но потом раздумала. Стояла за спинами поклонников и поклонниц и ждала. И вот минут через пятнадцать появился Ральф. Он был сама любезность, он расточал улыбки. Люди проталкивались к нему с программками в надежде получить автограф. Он подписывал и улыбался. Две девицы прямо-таки повисли на нем. Он обнял одну за талию и свободной рукой что-то нацарапал на ее программке. Мне вспомнились слова Астрова из пьесы: «Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней». Похоже, он ничуть не кривил при этом душой. Все точь-в-точь как в старые добрые времена, когда его со всех сторон облепляли куколки, впивались точно пиявки.