– Холодно у нас. Морозы большие, и снегу много. Не замёрзли бы они у нас! Ну, мы придём аж весной, когда можно будет босиком ходить!

Однажды ночью в барак с рёвом ворвалась толпа людей и в темноте бросилась на нары. На вопрос, откуда они, те отвечали со смехом:

– Мы люди православные, православная рота возвращаемся к вам!

– Алло, алло, Марек, Горжин, Гудечек! – звонко кричал Швейк в темноту.

Марек и Горжин пробрались к Швейку, и он их крепко обнял. Затем на его вопросы Горжин коротко ответил:

– Из-за Гудечека. Этот полковник-пенсионер час тому назад разогнал нас! Все лопнуло, Гудечек попался с его дочерью. Теперь он арестован.

В ответ на это бравый солдат Швейк только вздохнул:

– С честностью пойдёшь дальше всего. Честно начинай, честно и кончай! Конец венчает дело.

– Да оно, собственно, не стоило бы сюда и ходить, – отозвался Горжин. – По всему городу говорят, что скоро будет мир. Казаки приехали с фронта. На позициях выставлены уже белые флаги, и четырнадцать дней не было ни одного выстрела. А кроме того, говорят, что мы поедем в Россию на работу. Но это, наверное, утка; они нас будут стягивать к границам, чтобы потом сразу отправить домой.

Ровно через неделю после этого разговора рано утром их выгнали из бараков, построили на дворе по четыре человека, а солдаты окружили их так, чтобы ни один из них не мог убежать. Затем их привели в центр лагеря, к павильону.

Выставочный павильон оказался пустым; пленные за день до того были из него выведены в город. Теперь в него согнали обитателей всех бараков и окружили павильон двойной цепью солдат, получивших приказ никого не пропускать. И уже только к вечеру пришли доктор, несколько офицеров и писарей. Фельдфебель произнёс короткую речь.

– Вы поедете в Россию на работу. Там вам будет хорошо. Кто болен или слаб, пусть заявит, его осмотрят доктора. Он останется тут, в лагере, и ему тоже будет хорошо. Ну так один за другим, к доктору! Заявляйте, только сперва надо записаться у писаря.

– Он врёт, ребята, домой поедем, мир! – крикнул кто-то, – Мне один солдат говорил, что на фронте уже давно не стреляют, что с фронта уже все уехали домой!

Эти слова подействовали на пленных, как жизненный эликсир.

Пленные, едва ползавшие от ревматизма, прошли мимо писаря и доктора парадным маршем, как цирковые лошади; чахоточные, едва говорившие, весело прокричали, как все: «Здоров, силён!» – а Митрофан Иванович Марков, смотря в упор на их лица, думал: «Посмотрите, как я их вылечил, нет ничего лучше смазыванья глицерином». И про себя он решил, что вечером напишет статью в «Вестник русских врачей», в которой он изложит свои методы. В Петрограде он откроет лабораторию, в которой будет вырабатывать глицерин и продавать его в коробочках с надписью: «Эликсир Маркова».

Писаря записывали имена, фельдфебель наводил порядок.

– Иди, новый мундир получишь. Ну, скорей, торопитесь, дети!

Перед павильоном, возле больших куч старых сапог и старых тряпок, кольцом стояли русские солдаты во главе с фельдфебелем Петром Осиповичем, который показывал солдатам, какому пленному что именно дать, и вообще следил за порядком.

– Шапку! – кричал он. – Шапку ему дай! Что? Он разувши? Дай ему, шапку сперва, дай шапку! Что же ты не слышишь, баранья твоя голова?

Так босого пленного награждали шапкой и сейчас же выталкивали в другой пустой барак. Тем временем на дворе гремел возбуждённый голос Чумалого:

– Ради Бога, голубчики, не мучьте меня! Я приказываю дать портянки! Зачем тебе брюки, и чем я виноват, что у тебя нет брюк? Возьми портянки – и пошёл! Ах, они замучат человека до смерти! Я приказываю выдать сапоги, а он требует рубаху! Не беспокойтесь, вам будет хорошо, начальство о вас позаботится!

В системе снабжения пленных проводился тот же самый порядок, что и в снабжении армии на фронте. Вместо амуниции везли сено, вместо сена – сапоги, вместо сапог посылали пехоте гранаты, вместо гранат – артиллеристам посылали зимнее бельё.

Бравый Пётр Осипович так кричал на пленных, что они уже брали брошенные им вещи без всякого ропота и рысью убегали прочь. Кучи сапог и старья таяли, и, когда до них добрались Швейк с Мареком, фельдфебель спокойно отдал приказ:

– Одному ботинки, а другому рубаху дайте. Рубашку дай, скорей, что же, не слышишь?

Солдат втиснул в руки Швейка сапоги, другой бросил Мареку грязную продезинфицированную рубашку, а фельдфебель подбежал к ним:

– Обменяйтесь, я вовсе не так сказал! Рубашку получишь ты, а сапоги ты! Ах, господи, с ума сойдёшь от этой австрийской рвани! Хоть бы с глаз моих скорее сгинули, чтобы духа вашего не было!

– С ним нечего говорить, – сказал Швейк в бараке, рассматривая свою рубаху. – Я её выстираю и получу за неё три гривенника, а за ботинки ты получишь два рубля.

До позднего вечера они сидели в бараке, из которого никто не мог выйти наружу. Потом их отсчитали по четыре, построили в длинную шеренгу и повели на вокзал, где стоял уже приготовленный поезд, составленный из теплушек.

А вдоль поезда ходил полковник Клаген, постукивая плетью по голенищам, и старательно посматривал в лица пленных…

В четвёртый раз их сосчитали уже в сумерках, потом солдаты начали разгонять их по вагонам ударами прикладов. Едва они расселись, как паровоз засвистел, и поезд тронулся.

Не успели отъехать несколько шагов, как кто-то снаружи открыл двери и вскочил в вагон так, что упал на колени возле печки, посреди вагона.

– Что такое? Кто это, что случилось? – послышались испуганные голоса.

И человек, охая от боли, проговорил пискливым голосом:

– Братцы, это я! Я следил, в какой вагон вы сядете. Я все время прятался в городе. Вчера я услышал, что заключён мир и что вы едете домой. Ночью я пришёл на вокзал и ожидал вас. Ах, братцы, как я боялся, чтобы вы не уехали! Что бы я стал делать в Омске? Меня, Швейк, оставило счастье, да, оставило!

Портной глубоко вздохнул и стал пробираться на нары. Швейк, подавая ему руку, сказал добродушно:

– Ну здорово, тут был Клаген и искал тебя, хотел проститься с тобой!

– Я его видел! Ой, если бы он меня поймал, он бы поработал со мной! Ну, конец мучениям: через три недели будем дома, на своих постелях!

Поезд уже гремел по стрелкам, в вагоне, в качающемся фонаре, горела свеча. Все давно уснули, и только пискун рассказывал о своих приключениях Швейку, а Швейк, в свою очередь, – о дальнейших событиях в доме Клагена. Потом пискун улёгся на месте Швейка, а Швейк сел возле печки, подкладывая поленья, чтобы не погас огонь.

Стояла ночь, поезд нёсся на всех чарах.

Через десять дней они приехали в Витебск. Вдали грохотали орудия. Утром, когда было ещё темно, открылись двери и кто-то грубым голосом закричал:

– Эй, шевелись, на работу пойдём!

Ещё никогда война не велась из низких и неблагородных побуждений. Ещё никогда не было наступательной и грабительской войны; каждое государство воевало потому, что было вынуждено обороняться от нападения; ни одно государство ещё никогда не нападало на другое, – наоборот, каждое должно было защищаться от нападения. На Австрию нападала Сербия, на Германию Бельгия, на Бельгию Австрия и т. д. Все государства, посылавшие на бойню свои армии, делали это для того, чтобы помочь победе справедливости, человечности, прогресса. Из-за этого прогресса Болгария присоединилась к центральным государствам, а Румыния к союзникам.

За принцип самоопределения народов воевала Россия, в которой поляки не смели пикнуть. За принцип самоопределения воевала и Австрия, в которой чехи, венгры и словаки были осуждены на вырождение. За тот же принцип сражалась душившая поляков в Познани Германия против России, и за права малых наций сражалась Англия, стоящая сапогом на груди Ирландии и колоний. Все эти государства шли освобождать малые нации.

Это было худшее смешение понятий, чем во время постройки вавилонской башни. Германия воевала за сохранение европейской культуры. Россия защищала мир от немецкого варварства, поляки в Австрии организовали легионы против России, а в России – наоборот. Это смешение было ещё более печальным потому, что оно произошло только среди каменотёсов и носильщиков, то есть среди рабочих, в то время как архитекторы и распорядители сохраняли голову ясной, речь понятной, и планы у них были разработаны блестяще.