– Теперь вы в России. Хоть бы вы научились русскому гимну. Он поётся вот так.

И он запел. Русские солдаты взяли под козырёк, пленные тупо смотрели, не понимая, о чем идёт речь, а затем офицер сказал разочарованным голосом:

– В самом деле – никто не хочет вступить в войска? Неужели вы не бравые чехи?

Отвечала ему абсолютная тишина. Офицер со штатским в сопровождении русского прапорщика, усиленно за ним ухаживавшего, уже уходили.

– Брат Вашек, – говорил штатский, обращаясь к офицеру, – ты не должен был мне мешать агитировать по-своему. Я бы обещал им кнедлики, свинину с капустой, гуляш, пиво; ты бы мог навербовать здесь целый батальон.

На это его собеседник сердито ответил:

– Я не хочу – чешское войско должно быть крепким, как стальной нож.

Несколько шагов они прошли молча. Затем задумавшийся офицер остановился и, вытирая стекла пенсне, сказал как бы про себя:

– Этого никак нельзя понять. Удивительно, что это за зверьё: когда оно голодно, то не чувствует никакого стремления к идеалу, только бы нажраться. В другой раз я должен взять их развалинами Град-чан и Влтавой, окрашенной кровью…

Штатский похлопал его по плечу:

– Брат, не печалься: наши усилия принесут плоды. Жизнь требует практичности. Без моего метода не обойтись. В другой раз ты им скажешь: «Вы будете иметь честь быть чешскими солдатами, будете бланицкими рыцарями», а я им скажу: «Вы будете есть хлеба, сколько хотите, будете получать деньги, у вас будут кнедлики с капустой, а на святого Вацлава получите гуся». Мы соединим приятное с полезным и – победим. Ты пойдёшь, Вашек, сегодня в пивную? В отеле «Прага» сегодня будет пиво. Сладик в Здолбинове варит его по собственному рецепту.

Вместо ответа спрашиваемый показал рукой на вагон трамвая, и оба прибавили шагу, оставив русского прапорщика позади.

Группа чехов, собравшихся послушать этих ораторов, помаленьку разбрелась. Пленные смотрели друг на друга недоверчиво, и, когда кто-нибудь произносил по поводу слышанного своё мнение, другие пожимали плечами.

Возле плетня лежал бравый солдат Швейк и учил Марека русскому гимну. Ночью их выгнали из лагеря, привели на киевский вокзал и набили в вагоны. К рассвету подошёл паровоз, и поезд тронулся.

Когда гражданин Праги отправляется в путь в Турнов, вокруг него собирается вся семья, все знакомые, и он, заглядывая в дорожный чемодан, говорит жене:

– Старуха, сколько ты мне положила котлет? А ты не забыла колбасу? А бутылочка со сливовицей тоже там? Вдруг я почувствую себя плохо, у меня слабый желудок, а я буду – о господи! – целых три часа в поезде!

Война раз навсегда уничтожила несварение желудка, отменила всякие пороки сердца, слабость нервов и отсутствие аппетита. Швейк с Мареком с сорока другими пленными находились в вагоне, который летел по рельсам днём и ночью уже четвёртый день по направлению к востоку, и тем не менее они ничем не болели.

Временами они останавливались на вокзале где-нибудь в стороне, русские солдаты, сопровождавшие поезд, выгоняли их из вагонов и отводили к кухням, где они получали хлеб, похлёбку и ложку каши. Затем их гнали в отхожее место, снова сажали в вагоны, паровоз гудел, и они ехали дальше.

Их поезд был похож на странствующий зверинец, который останавливался только там, где можно было покормить зверей. Люди в нем не мылись, не знали гребня, не брились, грязь на них нарастала слоями изо дня в день, вши, размножающиеся в атмосфере переполненного вагона, уже заполняли все нары, так как их никто не ловил, и солдаты, когда возвращались из отхожего и не находили своего поезда возле огромного вокзала на той колее, где его оставили, спрашивали друг друга:

– Ты не видал наш бардак на колёсах?

Некоторое время после Киева с ними ехали ещё два русских солдата в вагоне, и благодаря им была дисциплина. Двери должны были закрываться, без сопровождения конвойных никто не имел права выйти из вагона. А когда на маленьких станциях поезд останавливался, ожидая встречного, и пленные шли в поле облегчиться, возле них становилась стража, как ангелы-хранители, а штыки поднимались, как громоотводы.

Но на другой день все это кончилось. Конвойные сели в отдельный вагон, приказали пленным назначить в вагоне старосту, на которого и возложили всю ответственность, и пленные стали наблюдать за порядком сами.

В вагоне на каждой стороне было два ряда нар, на которых можно было лежать. Те, кто успел на них расположиться, пользовались той выгодой, что ночью спали лёжа, а те, кто остался посреди вагона, во время хода поезда сидели в открытых дверях, покачивая ногами в ритм поезда, и любовались на пробегающие мимо поля.

Огромная равнина убегала назад, необозримые поля с пшеницей, рожью, овсом, репой, бесконечные луга. Разбросанные деревни под тополями и вербами, ветряные мельницы, скирды полусгнившей соломы в полях, склоняющиеся своими огромными шапками, как размокшие грибы.

Пленные считали количество вёрст, обозначенных на столбах, и спорили между собой о том, куда их везут. Одни утверждали, что в Сибирь, другие – что на Кавказ, третьи – к Чёрному морю.

Вспыхнул спор о назначении поля с подсолнухами; учитель, с которым Швейк снова попал в один эшелон и с которым они теперь ехали в одном вагоне, утверждал, что подсолнухи растут только для декорации, что русские – народ поэтический, о чем свидетельствует их литература. Марек высказывал предположение, что подсолнухи сажают вместо картошки, которой они ещё не видели, и Швейк, резюмируя спор, сказал:

– Ну да, они народ поэтический и семечки грызут действительно поэтически, как белки орехи. Зверь на свете существует разный.

На ближайшем вокзале эти предположения Швейка о значении семечек были блестяще подтверждены. Против поезда военнопленных стоял пассажирский поезд, и там под окнами вагонов третьего класса лежал слой шелухи от подсолнечных семян. У окна сидел мужик, против него – баба; они разговаривали, и на столике у них росла куча шелухи, летевшей у них изо рта, как отскакивающая эмаль от раскалённой кастрюли.

Поезд с военнопленными на вокзалах возбуждал большое внимание и был средством развлечения. Когда австрийцы вылезали из вагонов, их окружало много мужиков и баб, сыпались вопросы: «Сколько годов?», «Земля есть?» и т. д.

Мужики, тоже грязные и плохо одетые, с рубашками, надетыми поверх брюк, – одни, обутые в высокие сапоги, другие босые или в лаптях – разговаривали очень громко, расспрашивали, когда кончится война и кто её выиграет. Один из них снял с Марека блузу, надел ему на голову свою шапку и радостно закричал:

– Вот русский человек! И не узнаешь, что австриец! Ну-ка, Матрёна посмотри!

Из вагона выглянула крестьянка и, глядя на Марека, радостно улыбнулась. Потом вытащила из-под ног мешок, вынула из него кусок белого хлеба и два яйца и сказала:

– На, бери! Наш Ефим тоже в плену, в Германии.

– У этих мужиков головы или как у нищих, или как у Толстого, – заметил учитель, обращаясь к Мареку.

– Они особенно-то не парадятся, – заявил Швейк. – Парикмахеры от них не разбогатели бы, но вот почесать бы тут стоило, какие они лохматые! Они тут все изобретательны, как Робинзон. Такой вот сморчок лезет в вагон босой, а вылезает уже обутым. Ну, посмотрим, что будет дальше, когда приедем к морю.

Паровоз пассажирского поезда засвистел, на вокзале пробило три звонка, и поезд тронулся. Крестьянка у окна кивнула Мареку и дала ему ещё горсть семечек:

– Вот тебе, счастливого пути!

– Садитесь, садитесь! – закричали русские солдаты, и поезд тронулся.

Пленные снова залезли в вагоны, Швейк сел в дверях и начал есть яйцо с хлебом, говоря Мареку, сидевшему на нарах:

– А ты, парнище, счастливый насчёт женщин, хотя и неграмотный по русской части. Если бы ты хотел сделать какое-либо безнравственное предложение, так я тебя научу.

И он сказал Мареку фразу, которой можно пожелать жену ближнего своего, и, кроме того, ещё объяснил ему, что обозначают слова «…мать». При этом он добавил, что за это слово он может получить по морде.