Бушмен стрелял мало. Он, казалось, был занят мыслями о соперничестве двух астрономов, которое неизбежно должно было навредить успеху экспедиции. Инцидент «по поводу леса» явно угнетал его больше, чем самого сэра Джона. Дичь со всем ее разнообразием почти не привлекала его внимания, а это серьезный симптом у такого, охотника, как он.

И действительно, в голове бушмена зашевелилась одна, сначала весьма неопределенная, идея, мало-помалу она стала приобретать все более четкие очертания. Сэр Джон слышал, как он разговаривал сам с собой, задавал сам себе вопросы и сам себе отвечал. Видел, как, опустив ружье и не обращая внимания на авансы, которые ему делала пернатая или четвероногая дичь, охотник застывал в неподвижности, уходя в себя точно так же, как это делал Николай Паландер в своих поисках логарифмической ошибки. Но сэр Джон с уважением отнесся к этой работе ума и отнюдь не хотел отрывать своего спутника от столь важного занятия.

Раза два-три в течение дня Мокум подходил к сэру Джону и говорил ему:

— Значит, ваша милость думают, что полковник Эверест и Матвей Струкс так и не смогут прийти к согласию?

На этот вопрос сэр Джон неизменно отвечал, что такое согласие кажется ему труднодостижимым и что приходится опасаться раскола между англичанами и русскими.

Вечером, когда они были уже в нескольких милях от лагеря, Мокум в последний раз задал этот вопрос и получил тот же ответ. Но теперь он добавил:

— Что ж, пусть ваша милость успокоится, я нашел способ удовлетворить наших ученых, обоих сразу!

— Это правда, достойный охотник? — спросил в ответ сэр Джон, немало удивившись.

— Да, я утверждаю это, сэр Джон! Еще до завтрашнего утра у полковника Эвереста и господина Струкса не будет предлога для споров, если ветер окажется благоприятным.

— Что вы хотите этим сказать, Мокум?

— Я знаю — что, сэр Джон.

— Ну так сделайте это, Мокум! Вы окажете большую услугу ученому миру Европы, и ваше имя будет занесено в анналы[178] науки!

— Это слишком большая честь для меня, сэр Джон, — ответил бушмен и, вероятно, обдумывая свой план, не проронил больше ни слова.

Сэр Джон не стал требовать от бушмена никаких объяснений, хотя никак не мог взять в толк, каким образом его компаньон собирался примирить двух упрямцев, которые так нелепо мешали успеху всего предприятия.

Охотники вернулись в лагерь около пяти часов вечера. Вопрос не продвинулся ни на шаг, а спор между русским и англичанином еще больше обострился. Неоднократные вмешательства Михаила Цорна и Вильяма Эмери не привели ни к какому результату. Личные оскорбления, которыми во множестве обменялись оба противника, досадные выпады, сделанные как с одной, так и с другой стороны, делали теперь всякое примирение невозможным. Участники экспедиции стали опасаться, как бы дело не кончилось вызовом. Судьба триангулирования оказалась под вопросом, разделение экспедиции на две части представлялось неминуемым, а такая перспектива весьма печалила двух молодых людей, очень привязавшихся друг к другу.

Сэр Джон понял, что происходит у них в душе, но, не желая напрасно обнадеживать своих молодых друзей, он не стал передавать им слова, сказанные охотником. А тот за весь вечер ни в чем не изменил своих обычных занятий, делая, по обыкновению, обход лагеря, проверяя, правильно ли расставлены повозки, одним словом, обеспечивая безопасность каравана.

Сэр Джон даже решил, что охотник забыл о своем обещании. Перед тем как уйти отдыхать, он захотел немного прощупать настроение полковника Эвереста относительно русского астронома. Чувствуя себя правым и твердо стоя на своем, полковник заявил, что в случае, если Матвей Струкс не уступит, англичане и русские расстанутся, ввиду того, «что есть вещи, которые нельзя потерпеть даже от коллеги». На этом сэр Джон Муррэй, очень встревоженный, отправился спать и, страшно устав за день, проведенный на охоте, моментально уснул.

Около одиннадцати часов вечера он вдруг проснулся. Его разбудили туземцы, которые в необычном волнении метались взад и вперед по лагерю. Сэр Джон тотчас встал и обнаружил, что все его товарищи уже давно на ногах.

Лес оказался охваченным пламенем.

Какое это было зрелище! В темноте ночи, на фоне черного неба огненный занавес, казалось, поднимался до самых небес. В один миг пожар распространился на несколько миль.

Сэр Джон посмотрел на Мокума, который неподвижно стоял возле него. Мокум отвел взгляд. Сэр Джон сразу все понял. Дорогу ученым сквозь этот многовековой лес проложит огонь.

Ветер, дувший с юга, благоприятствовал замыслу бушмена. Воздух накачивался туда словно вентилятором, раздувая пожар и насыщая кислородом этот гигантский костер. Он вздымал пламя, подхватывал головешки, горящие ветки, раскаленные уголья и нес их дальше, в густую чащу, которая тотчас становилась новым очагом пожара. Площадь огня расширялась, все больше и больше уходя вглубь. Сильный жар достигал даже лагеря. Сухие деревья, корежась под почерневшей листвой, звонко трещали. Иногда в языках пламени раздавались оглушительные выстрелы, в то же мгновение к небу взметался столб огня. Это были хвойные деревья, горевшие словно факелы. То слышалась настоящая пальба, как из пищали[179], то потрескивания, то громкий треск — в зависимости от пород деревьев, а еще — звуки разрывов, подобных бомбовым, производимые старыми стволами «железного дерева». Гигантское зарево отражалось в небе. Тучи ярко-красного цвета, казалось, тоже были готовы воспламениться, если пожар вздыбится до небес. Снопы искр усеяли черный небосвод, поднимаясь вместе с клубами густого дыма.

И вот со всех концов охваченного пожаром леса стали слышаться вой, рев и мычание животных. Мелькали тени, испуганные стада метались во всех направлениях, возникали вдруг большие темные силуэты, которых из общей массы бегущих выделяло жуткое рычание. Невыносимый страх гнал всех этих гиен, буйволов, львов, слонов, гнал отсюда в темную даль.

Пожар длился всю ночь, весь следующий день и еще одну ночь. А когда настало утро четырнадцатого августа, взору открылось огромное пространство, опустошенное огнем, открывшее дорогу в лес на несколько миль. Путь по меридиану был проложен, а судьба триангуляции на этот раз спасена рискованным поступком охотника Мокума.

Работа возобновилась в тот же день. Повод ко всякому спору исчез. Полковник Эверест и Матвей Струкс не простили друг друга, но вместе принялись за проведение геодезических операций.

С левой стороны широкой просеки, проделанной пожаром, на расстоянии примерно пяти миль подымалась хорошо различимая возвышенность. Ее верхняя точка могла быть использована как визир и послужить вершиной нового треугольника. Угол, который она образовывала с последним ориентиром, был, таким образом, тотчас измерен, и на следующий день весь караван двинулся вперед через сожженный лес.

Перед ним открылась дорога, сплошь покрытая головешками. Земля была еще горячей; там и сям дымились пни и отовсюду поднимались шипящие струи пара. Во многих местах валялись обуглившиеся трупы животных, застигнутых пожаром в своих укрытиях и не успевших спастись от разбушевавшегося пламени. Черный дым, клубившийся кое-где, указывал на то, что отдельные очаги огня еще остались. Казалось, пожар не стих насовсем и под воздействием ветра, который может задуть с новой силой, в конце концов, поглотит весь лес целиком.

А потому научная комиссия ускорила продвижение вперед. Караван, зажатый кольцом огня, неминуемо погиб бы. Поэтому он поспешил быстрее миновать пожарище, последние очаги которого по краям не потухали. Мокум постарался удвоить рвение погонщиков повозок, и уже к середине дня отряд добрался до подножия зафиксированной с помощью теодолита горки, где и был разбит лагерь. На вершине этого холма лежала масса каменных глыб; казалось, их нагромоздила рука человека. Это и в самом деле был дольмен[180] — скопище друидических[181] камней, которое удивило бы археолога[182], встреть он их в этом месте. Высокий конусообразный столб из песчаника возвышался над скоплением огромных камней, довершая этот первобытный памятник, должно быть, являвшийся африканским алтарем[183].