Виктор миновал чугунные заводские ворота, медленно-медленно прошёл вдоль канала с его задумчивой чёрной водой и, едва волоча ноги, свернул к стенке военной гавани.

Увидев свой корабль, он насупился, уставился в землю и едва не повернул назад, но колебания продолжались недолго. Он нетерпеливо дёрнул плечом и почти побежал к сходням, решившись на всё, даже на встречу со старым командиром блокшива Фёдором Степановичем Левшиным.

Виктор жил на блокшиве, а этот блокшив был странным кораблём. Недаром население гавани в шутку называло его «индийской гробницей». От современных кораблей он отличался тем, что над его палубой громоздилось чересчур много неуклюжих надстроек и мостиков, а также тем, что он был выкрашен в чёрный цвет. Всё это придавало ему мрачный вид. Впрочем, старое судно и не имело никаких оснований для веселья.

Когда-то это был сильный броненосец,[9] о котором говорилось в каждом военно-морском справочнике. Он гордился толстой бронёй, хорошим ходом и бравой командой. Немало плаваний было записано в его вахтенном журнале. Ни одни манёвры не обходились без его участия. Но военные корабли стареют гораздо быстрее, чем деревянные парусники.

Сначала новые корабли обогнали его по толщине брони и калибру орудий, затем оказалось, что старик не может ходить в одной колонне с новыми судами. Моряки, говоря о броненосце, начали добавлять: «Эта древняя калоша, эта черепаха».

Никто не удивился, когда штаб решил разоружить его и отправить на корабельное кладбище, где в ожидании разборки доживают век устаревшие корабли, где греются на солнце важные старые крысы и никогда не отбиваются склянки…[10]

— Отдайте это судно нам, — сказали люди из бригады заграждения и траления. — Его просторные трюмы и палубы мы превратим в минные склады. Здесь будут храниться мины; отсюда их будут получать заградители, когда понадобится ставить минные заграждения. Сюда будут возвращать мины тральщики после учебного протравливания проходов в минных полях. Здесь будут жить хозяева мин — опытные и бесстрашные минёры.

Так бывший броненосец остался служить флоту, хотя и потерял навсегда право покидать гавань; лишённый машин и орудий, он получил название «блокшив» и стал на якорь в сторонке от боевых кораблей. Потянулись годы. Самые памятливые служители балтийских маяков не могли бы припомнить, когда в последний раз они видели это судно на плаву, и уже давно не раскрывался его исторический формуляр, куда командир собственной рукой записывает важнейшие боевые события. Казалось, что дни и ночи тоскует по своей былой удали грозный чёрный корабль, так как, несмотря ни на что, блокшив всё-таки был грозным кораблём.

Мальчик относился к нему с уважением и даже ни разу не назвал «индийской гробницей». Он любил блокшив — эту путаницу трюмов, палуб, кают, ходов, переходов, трапов[11] и шахт,[12] наполненных тишиной и запахом старого железа.

Расснащённый броненосец на этот раз встретил Виктора презрительным взглядом маленьких иллюминаторов, глубоко врезанных в броню. Мальчик с тяжёлым сердцем ступил на борт блокшива.

Вахтенным стоял минёр Пустовойтов. Он прислонился к рубке[13] и внимательно глядел на небо. Пустовойтов — ласковый, смешной дядя Толя, который ещё сегодня утром, улыбаясь мальчику, так забавно двигал чёрными усами-клешнями, — сейчас, увидев юнгу, сделал равнодушное лицо и лениво проговорил:

— Наконец вы явились на корабль, Лесков. Соблаговолите подняться на мостик, где вас ждут очередные развлечения.

Виктор быстро оглянулся, покраснел и осторожно взял Пустовойтова за рукав.

— Не прикасаться к вахтенному! — холодно проговорил Пустовойтов, отодвигая мальчика. — Марш на мостик!

Всё это не обещало ничего хорошего. Юнга, опустив голову, подошёл к трапу. Минёр проводил его удивлённым взглядом. Странно! На форменном поясе юнги, как обычно, висел застёгнутый на две медные пуговички длинный чехол, в котором, по-видимому, лежали флажки.

Раньше по широкому трапу, ведущему на мостик, Виктор взлетал пробкой. Теперь ступеньки сделались такими высокими, а трап таким крутым, что пришлось не раз остановиться для того, чтобы набрать полную грудь воздуха, вытереть пот с лица и передвинуть чехол за спину. На мостике Виктор увидел Фёдора Степановича Левшина. Рядом с ним стоял сигнальщик. Старый командир блокшива что-то рассматривал в гавани, держась обеими руками за поручни, будто испытывал их прочность. Он услышал шаги мальчика, но не обернулся.

Виктор стал руки по швам, подождал и едва слышно доложил:

— Юнга Лесков с берега явился…

— Пришёл, юнга? — откликнулся старик, продолжая рассматривать что-то за бортом блокшива. — Хорошо… Я уже думал, что ты забыл дорогу к своему кораблю.

Фёдор Степанович помолчал и добавил, медленно повернувшись к мальчику:

— Ты имеешь что-нибудь сказать? Я слушаю, юнга Виктор Лесков.

Он сделал ударение на слове юнга, и это тоже не сулило ничего доброго.

Виктор понурился, и чем дольше длилось молчание, чем дольше командир смотрел на мальчика, тем краснее становились его уши. Виктору казалось, что Фёдор Степанович смотрит на его чехол, и ему стало душно, страшно. Разве он мог предвидеть, что две палочки, вырезанные им в парке и положенные в чехол вместо флажков, могут вдруг сделаться такими тяжёлыми?.. Две палочки — а такие тяжёлые!..

— Я вижу чехол на поясе, — прервал молчание командир, и его морщинистые, гладко выбритые щёки начали темнеть, что обычно означало приближение вспышки гнева. — Расстегни его… Достань флажки… Так… Подай эту гадость сюда!

Виктор протянул командиру две палочки, вырезанные в парке. Щёки старика стали совсем тёмными, глаза под белыми бровями блеснули. Он с отвращением швырнул палочки за борт, сгорбился, направился к трапу и через плечо бросил Виктору:

— Следовать за мной!

— Эх, Витька, натворил делов! — шепнул сигнальщик, когда мальчик проходил мимо него. — Ох, и пойдёт же из вас дым, юнга Лесков, будьте уверены. Никакой трубы не хватит…

Командир блокшива Фёдор Степанович Левшин занимал самую большую каюту на корабле. Линолеум, покрывавший железную палубу, отражал предметы, как зеркало. Лучи вечернего солнца, проникавшие через иллюминаторы, не встречали на своём пути ни одной пылинки, а толстый мохнатый мат[14] из смолёного троса, лежавший у входа, наполнял каюту весёлым запахом соснового леса.

Письменный шведский стол, за которым читал и писал старик, другой стол — простой сосновый, на котором Фёдор Степанович строил модели кораблей, железный гардероб, деревянный шкаф для книг и различных чудес, жёлтый, запечатанный сургучной печатью несгораемый ящик для судовых документов и денег, — как хорошо знал всё это Виктор, сколько вечеров провёл он здесь, и какие это хорошие были вечера, особенно зимой…

Бывало так. Вечер. За бортом шумит непогода, воет метель, заметая снегом зимующие корабли, в грелках звонко пощёлкивает пар, в гавани бьют склянки, а старик всё не выпускает из морщинистых жёстких рук напильник или резец, и на столе рождается новый корабль.

Каждый корабль, построенный Фёдором Степановичем, был точно такой же, как настоящий корабль, да, точно такой же, но только в сотни и тысячи раз меньше. В сотни и тысячи раз меньше были на этом корабле шлюпки, орудия, якоря, кнехты[15] … но всё это казалось настоящим. На флоте не было моделиста лучше Фёдора Степановича Левшина, и Виктор часами любовался его работой, слушая рассказы о мореплавателях и о гражданской войне.

Левшин позволял Виктору задать два-три вопроса и — о счастье! — пристроить на палубе новой модели какую-нибудь нехитрую деталь, что давало Виктору право говорить: «Мы с товарищем командиром вот какую модель строим, чудо науки и техники, для самого лучшего музея! Вот!»