Юнга несколько минут сидел неподвижный, ничего не замечая.

Митя Гончаренко сначала схватился за железный штаг[69] подвесной койки, а уж после этого проснулся. Каюта лежала на боку. Стул ехал по линолеуму. Ящик платяного шкафа приоткрылся и быстро захлопнулся. Жестяная пепельница, соскочив со стола, как лягушка запрыгала между ножками стула. Это продолжалось недолго. Каюта выпрямилась, потом завалилась на другой бок, и Митю прижало к переборке.

«Ух, как здорово качает!» — подумал он.

Широко открыв глаза, Митя смотрел на оживший стул и на пепельницу-лягушку. Ему было не по себе. Потянуло к Алексею Ивановичу, к людям, захотелось услышать их голоса. Он быстро оделся, открыл дверь, поднялся по трапу, отодвинул мокрый, задубевший брезент и через круглую горловину люка выбрался на скользкую железную палубу.

Шторм! Шторм! Он встретил мальчика упругим сырым ветром, который бил в лицо, как складки тяжёлой ткани. Он обдал его миллионом солёных брызг. Он, торжествуя, ревел, завывал над миноносцем, который осмелился бросить спокойную стоянку за Гогландом.

Безумный! Разве ты устоишь перед штормом? Он сомнёт, он скомкает тебя, как бумажный кораблик, попавший в водоворот. Назад! Шторм летит из темноты на чёрных крыльях, и ничто не может противиться его силе.

Так пел ветер, и это было страшно. Сначала Митя ему поверил. Сейчас, сию минуту шторм расправится с миноносцем по-свойски. Митя пробежал к надстройке, прижался к ней и застыл, ожидая беды. Ничего! Миноносец, заваливаясь с борта на борт, шёл вперёд в темноту, его машины работали — мальчик чувствовал это по лёгкому дрожанию палубы под ногами, — и шторм всё никак не мог выполнить свою угрозу.

Митя пробормотал:

— Думаешь, страшно? Даже ничуть не боюсь!

Он говорил со штормом, как с живым существом, и немного обманывал его: Мите всё-таки было жутковато, но уже не так, как в первые минуты, и он хотел совсем преодолеть этот страх и не отступать перед штормом. Для этого надо было разглядеть врага, разгадать эту ревущую, злобную темноту. Когда брызги слепили его, он нетерпеливо мотал головой, вытирал глаза рукавом. Сначала темень была совершенно непроницаемой и взгляд беспомощно тонул в ней, но затем ему почудилось, что она, злобясь и негодуя, дрогнула, уступила несколько дюймов, и ещё несколько дюймов, и ещё… Это была первая победа. Потом дело пошло гораздо легче.

То, что казалось совершенно непроницаемой, однородной темью, разъединилось, распалось, и получилось так, что существуют две темноты. Одна билась над кораблём и кричала ветровыми голосами. Другая, внизу, за бортом, была полна движения, взрывалась высокими всплесками, бросала брызги и обрывки пены.

— Теперь я всё хорошо вижу! — сказал повеселевший Митя.

Этим самым он сказал: «Теперь я вижу, я понимаю, и мне не страшно».

Он видел волны и чёрное море, видел, где рождаются брызги, и это подбадривало его.

Надвигается высокая волна; нагибает голову; ударяется о борт; встаёт белым всплеском; кипит на палубе пеной; мчится ручьями. А за ней идёт другая, такая же высокая, и Митя знает, что с ней случится то же самое. Во всём этом уже нет ничего таинственного. Только утомляет, раздражает слепое упорство волн, оголтелый шум ветра, острые брызги, колющие лицо.

Темнота, скрывшая от мальчика ют, тоже распалась на отдельные куски. Были здесь предметы неподвижные, например кормовые орудия, но были и подвижные. Они постепенно приближались к Мите. Это были две тени — два человека, которые шли по кораблю, громко переговариваясь.

Когда они поравнялись с Митей, один из них проговорил:

— Кто-то стоит у надстройки. Кто здесь?

— Я, Митя Гончаренко, — откликнулся мальчик.

— Митя! — удивился другой человек, и мальчик узнал голос Алексея Ивановича Щербака. — Ты что здесь делаешь? Почему ушёл из каюты?.. Это наш пассажир, товарищ командир, тот самый, который лодку первым увидел.

Митя очень обрадовался людским голосам, но, узнав, что имеет дело с командиром «Быстрого», оторопел. Алексей Иванович однажды в присутствии Мити говорил Оксане о Воробьёве, об его строгости, и Митя за глаза побаивался этого человека.

Командир строго проговорил:

— Это что за прогулки по верхней палубе? Почему ты не в низах? Кто тебе позволил оставить каюту в такое время?

— Мутит его, верно, — догадался Щербак. — Митя к морю непривычный. Он береговой житель, сухопутный.

— Если мутит, то лучше остаться на свежем воздухе, — заметил командир, и голос его прозвучал немного мягче. — Но здесь его оставить нельзя. Лучше взять на мостик. Там он будет под присмотром.

— Есть, товарищ командир! — ответил боцман. — Пойдём, Митя! Держись-ка за леер. Видишь, тонкий трос протянут, чтобы в шторм за него держаться. Не ступай на каблук. Палуба скользкая. Иди на носках. Приседай немного. Ишь, качает!

Надо ли говорить, как доволен был Митя. Он не спасовал перед штормом, он совсем не боялся его, но гораздо лучше, когда рядом большие люди. Он шёл вслед за командиром, удивляясь его росту. Несколько раз волна накрыла палубу, и каждый раз командир останавливался, оборачивался к Мите, гудел: «Осторожно, малыш!» — а боцман свободной рукой придерживал мальчика за плечо. Митины ботинки уже давно промокли, но когда волна захлёстывала палубу, Алексей Иванович говорил:

— Ничего, морская вода не простудная. Нет ничего здоровее рассола. Продрогнешь, уведу тебя вниз. Уж тогда никакой аврал не разбудит…

На мостике ещё шумнее хозяйничал ветер. Он высвистывал что-то замысловатое, будто пустил в ход сотни больших и маленьких флейт. Казалось, что неподвижные тени-люди, стоявшие на борту, были заворожены штормовой разноголосицей, слушали и не могли наслушаться.

Командир тронул одного сигнальщика за плечо:

— Возьмите мальчика под своё покровительство, товарищ Прохоров. Пускай посмотрит…

— Есть, товарищ командир! — коротко ответил краснофлотец.

— Всё в порядке, — сказал Щербак. — Товарищ командир, разрешите отправиться выполнять приказание? Ты, Митя, никому не мешай. Я ещё наведаюсь.

Он ушёл. Командир заговорил со штурманом. Сигнальщик наклонился к мальчику и сказал:

— Ты держись-ка за поручни. Как только руки начнут зябнуть, ты их по очереди в кармане грей. Да дыши поглубже. Против качки это лучшее средство.

— Дядя, а где флот? Было много кораблей, а теперь один только наш. Да?

— Флот? Он за Гогландом отстаивается. Вон в той стороне, по корме. За Гогландом спокойно, благодать. А нас в разведку послали. «Врага» выслеживаем. Штормовую вахту несём.

Митя принялся смотреть по корме.

Где-то там, за горбатым Гогландом, как за каменной ширмой, стоят линейные корабли, миноносцы. На линкоре «Грозный» сейчас гостит Витя. Там очень много людей, и Виктору должно быть весело. Он ищет свои флажки, а может быть, уже нашёл их. Может быть, даже видел наркома. Вот какой счастливый! Когда они встретятся вновь, Витька, конечно, будет задирать нос, а он ему скажет: «Ты не очень-то! Я штормовую вахту стоял. Думаешь, это легко?» Но без Вити скучно, особенно сейчас, когда корабль качается, качается, волны мчатся вдоль борта, а ветер всё шумит, всё поёт и поёт. Какой неугомонный, даже досадно! Вот если бы можно было просверлить взглядом тяжёлый пласт темноты, лежащей на бурном море, добраться до линкора, проникнуть сквозь броню и увидеть Виктора!.. Но, конечно, это совершенно невозможно, если даже смотреть ещё и ещё внимательнее… А как тяжело дышат волны — шшу, шшу, — мелкие брызги покалывают, щекочут лицо.

— Озяб, малый?

— Не-ет!

— Ну смотри, смотри!

Митя смотрел. Теперь он хорошо знал, что полной темноты не бывает, что если смотреть долго, внимательно, то мрак начинает редеть и отступать. Особенно занятно было то, что темнота снова стала распадаться на куски: он уже различал отдельные волны, которые стлались внизу, неся к миноносцу пену и брызги. Каждая волна состояла из мрака и белой пены. Вдруг ему стало больно: сигнальщик, быстро повернувшись, задел его ногу тяжёлым ботинком и закричал громко-громко и всё-таки будто неуверенно: