Анна еще раз взяла с девочки честное слово, что ни одна живая душа не узнает о ее творческих делах. Софа с готовностью поклялась и сдержала клятву.

А через несколько недель пришел журнал «Эпоха», и в нем сестры с трепетом прочли «Сон», повесть Ю. О-ва. (Анна выбрала себе псевдоним «Юрий Орбелов».)

В повести рассказывалось о любви бедного студента к девушке из общества.

Первый успех так окрылил Анну, что она тут же принялась за вторую повесть «Послушник» о молодом монастырском послушнике Михаиле. Достоевский нашел, что автор сделал значительные успехи, и напечатал повесть в следующем номере «Эпохи».

И тут разразилась гроза. В день именин Елизаветы Федоровны генерал обратил внимание на то, что на имя экономки пришло страховое письмо. Он заставил экономку вскрыть конверт в своем присутствии и обнаружил там триста с лишним рублей (по тем временам очень большие деньги), которые Достоевский послал Анне в качестве гонорара. Генерал был потрясен. Его дочь получает деньги от мужчины! Василию Васильевичу стало плохо. А дом полон гостей: музыка, смех, танцы. И среди этого веселья едва скрывающие волнение мать с дочерью, еле находящие в себе силы удерживать на лицах маски радушного гостеприимства.

Зато когда гости разъехались, генерал высказал дочери все, что он о ней думал. Было сказано много обидных и несправедливых слов, но одну фразу Анюта запомнила на всю жизнь.

— От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступить в переписку с незнакомым мужчиной и получать от него деньги, можно всего ожидать, — говорил разъяренный генерал. — Теперь ты продаешь свои повести, а придет, пожалуй, время, и себя будешь продавать.

Анна была сражена таким неожиданным выводом и горько рыдала. Слух о невероятном поступке старшей палибинской барышни в искаженном виде распространился по соседям и довольно долго был темой для разговоров.

К счастью, скоро все наладилось. Первой повесть прочитала мать, и ей понравилось. Генерал смягчился и даже позволил прочитать произведение дочери вслух в кругу семьи. Прослушав, он не мог скрыть, что повесть ему тоже понравилась. А некоторое время спустя он разрешил Анне переписываться с Достоевским при том условии, что все письма будут показываться родителям.

В начале 1865 года Елизавета Федоровна с дочерьми собрались ехать в Петербург. Софа была в восторге — наконец-то и она попадет в Петербург. Сборы касались ей бесконечными. Но вот все готово, и она, нежно попрощавшись с отцом и братом, вместе с матерью и Анной удобно устроилась в возке.

С каким теплым чувством вспоминает об этой поездке Софья Васильевна!

«Выехали мы в январе, пользуясь последним хорошим зимним путем. Поездка в Петербург была делом нелегким. Приходилось ехать верст шестьдесят по проселочной дороге на своих лошадях, потом верст двести по шоссе на почтовых и, наконец, около суток по железной дороге. Отправились мы в большом крытом возке на полозьях. В нем помещались мама, Анюта и я, и везла шестерка лошадей, а впереди ехали сани с горничной и поклажей, запряженные тройкой с бубенчиками, и в течение всей дороги звонкий говор бубенчиков, то приближаясь, то удаляясь, то совсем замирая вдали, то вдруг опять возникая под самым нашим ухом, сопутствовал и убаюкивал нас.

И что это была за чудная дорога! Первые шестьдесят верст шли бором, густым мачтовым бором, перерезанным только множеством озер и озерков. Зимою эти озера представляли из себя большие снежные поляны, на которых так ярко вырисовывались окружающие их темные сосны.

Днем было хорошо ехать, а ночью еще лучше. Забудешься на минуту, вдруг проснешься от толчка и в первую минуту не можешь еще опомниться. Наверху возка чуть теплится маленький дорожный фонарик, освещая две странные спящие фигуры в больших мехах и белых дорожных капорах. Сразу и не признаешь в них мать и сестру. На замерзших стеклах возка выступают серебряные причудливые узоры; бубенчики звучат, не умолкая, — все это так странно, непривычно, что сразу и не сообразишь ничего; только в членах чувствуется тупая боль от неловкого положения. Вдруг ярким лучом выступит в уме сознание: где мы, куда едем и как много хорошего, нового предстоит впереди, — и вся душа переполнится таким ярким захватывающим счастьем!»

Эту дорогу Ковалевская запомнила на всю жизнь. Она стала для нее не только светлым воспоминанием, но и своеобразной чертой, отделившей детство от юности.

На свою вторую лекцию в Стокгольмском университете Софья Васильевна шла относительно спокойно, хотя чувство неуверенности еще осталось. Теперь она уже могла рассмотреть аудиторию и слушателей, в прошлый раз ей казалось, что все было покрыто белой пеленой тумана.

Как и в первый раз, небольшая комната была полна людей.

Ковалевская негромко поздоровалась и начала объяснение.

Тишина нарушалась только скрипом карандашей по бумаге и шелестом переворачиваемых страниц. Время пролетело незаметно и для Софьи Васильевны, и для слушателей.

Ковалевская была довольна — она нашла в себе силы побороть застенчивость, и теперь, надо думать, с лекциями все наладится.

«Больше не придется сидеть ночами и готовиться. Перестану быть рассуждающей, считающей машиной, — думала Софья Васильевна. — Смогу снова увидеть окружающий мир…»

Она чувствовала, что у нее не хватает сил продолжать такую жизнь. Хотя Ковалевская уже почти три месяца жила в Стокгольме, она до сих пор не видела города с его зелеными улицами, готическими соборами со шпилями, буравящими серое небо, и с королевским дворцом, давящим своей массивностью.

Все это оставалось где-то в стороне. Для нее, поглощенной одной-единственной идеей — победить, доказать свое право на кафедру в университете, ничего, кроме лекций, просто не существовало. Здесь, в Стокгольме, все было сложно, и Софья Васильевна с ее чуткостью, как никогда, ощущала двойственность своего положения.

Даже в тот день, когда Ковалевская приехала в Стокгольм, Швеция встретила ее сырым туманом, холодным, режущим лицо ветром и дружескими улыбками профессора Миттаг-Леффлера и его жены Сигне, ожидающих ее на пристани.

Тоненькая изящная женщина протянула Софье Васильевне букет цветов, а Миттаг-Леффлер, поздоровавшись, весело воскликнул:

— Смотрите, как торжественно вас встречают! — Профессор развернул газету. — Вот послушайте!

«Сегодня нам предстоит сообщить не о приезде какого-нибудь пошлого принца крови или тому подобного, но ничего не значащего лица. Нет, принцесса науки, госпожа Ковалевская, почтила наш город своим посещением и будет первым приват-доцентом-женщиной во всей Швеции».

— Принцесса науки! Какую женщину, кроме вас, во всем мире могут так называть! — с несвойственной ему горячностью продолжал Миттаг-Леффлер. — Швеция ждет вас!

Софья Васильевна с признательностью пожала профессору руку, нежно поцеловала Сигне.

— Спасибо, спасибо за все!..

«Может быть, это хорошая примета, — суеверно подумала она. — Все обойдется…»

У Ковалевской было много оснований для тревоги. Она знала, что далеко не все в Швеции ждали ее с такой открытой душой, как Миттаг-Леффлер. Приглашение ее в Стокгольмский университет вызвало недовольство некоторых профессоров в Упсале, пригороде Стокгольма. Университет в Упсале имел свою многовековую историю, устоявшиеся традиции и находился под сильным влиянием церкви. Молодежь была недовольна порядками Упсальского университета: там беспощадно подавлялись новые веяния. Среди интеллигенции возникло движение за создание нового университета. Его и основали в Стокгольме на частные пожертвования. Назывался он Высшей школой.

Два университета по сути дела представляли два противоположных течения в шведском обществе: Упсала — консервативный центр ортодоксальной науки и старых традиций, Стокгольм — центр нового, прогрессивного.