Нагнав Роберта, Ги в упор спросил: как тот намерен поступить с Эммой? Не будь герцог сейчас в столь благостном расположении духа, он огрел бы дерзеца плетью. Однако сейчас он лишь небрежно бросил:

– Ты докучаешь мне, анжуец. Эмма моя племянница, и одному мне решать, как распорядиться ее судьбой.

– Но, мессир!.. Я докладывал вам, сколь опасно Эмме оставаться у норманнов. Они обращаются с ней вовсе не так, как принято вести себя с женщинами столь высокого рода, и это опасно. Вы должны ей помочь.

Роберт нетерпеливо повел плечами.

– Поверь, Ги, норманны обращаются со своими женщинами гораздо мягче, чем франки. А если, по твоим словам, ты видел ее на пиру, это значит, что они признали ее своей. Сегодня Ролло рискнул жизнью ради девушки, и я убежден, что, пока она под его покровительством, ей ничего не угрожает.

– И вы готовы смириться с тем, что она по-прежнему остается на положении пленницы?

– Разве у меня есть выбор? Ее стерегут как зеницу ока, и все попытки похитить ее ни к чему не привели.

– Это были негодные попытки, мессир! – вскричал Ги.

– Ого! – герцог оглянулся на анжуйца, и взгляд его стал жестким. – Похоже, ты все еще надеешься, юнец, что Эмма станет твоей?

– Мы принадлежим друг другу перед Богом, государь! Мы помолвлены, и этим все сказано.

– Чепуха, – фыркнул герцог, удивляясь, почему все еще столь мягок с этим упрямым мальчишкой, однако когда он заговорил вновь, голос его звучал угрожающе: – Вы были помолвлены еще несмышлеными детьми, и, как поведал мне Одон Музыкант, твой духовный отец, ты сам противился этому браку. Я расторг вашу помолвку по праву ближайшего кровного родственника Эммы, тогда как Пипина Анжуйская, заключившая от имени Эммы этот договор, не имела на нее никаких прав. Эмма больше не невеста тебе, ибо наследник анжуйского графа вовсе не пара франкской принцессе. Я скорее просватаю ее за такого правителя, как Роллон Нормандский, нежели отдам тебе.

– Роллон Нормандский? – задохнулся Ги. – Святые угодники! Этот варвар, убийца, вместилище скверны?

Роберт промолчал, и потрясенный юноша прекратил расспросы и придержал коня, постепенно отставая. Минуты шли, и бледность на его лице сменилась выражением отчаянной решимости. Нет, он никому не отдаст эту девушку. Она принадлежит ему, и они любят друг друга. Он не забыл поцелуев и клятв в ночь, которую они провели на алтаре старых богов, и ради этой ночи он изменил свою судьбу. Он отказался от намерения стать духовным лицом и удалиться от мира, отказался подчиниться воле отца и подыскать другую невесту. Ему нужна была одна она, и когда до него дошла весть, что Эмма из Байе является пленницей Роллона Нормандского, он отправился в Париж к герцогу Роберту, ибо верил, что только этому властителю под силу вырвать ее из страшного плена. Ради этой цели он изменил самого себя и стал вавассором Роберта вопреки повелению отца вернуться в Анжу. И вот теперь, когда он, наконец, вновь обрел Эмму, эту улыбку и голос, тепло глаз, ему говорят, что отныне она останется у норманнов, ибо этому не противится сам Роберт Парижский. Но Ги не желал так просто сдаваться. Сами небеса предназначили их с Эммой друг для друга. Он помнил, как она приблизилась к нему на пиру, несмотря на запрет варваров. Нет, он никогда не отдаст ее им!

Сдвинув брови, Ги отыскал взглядом плащ герцога Роберта, светлевший в сгущающихся сумерках в голове отряда. Этот человек, которому он служил столь верно, сегодня предал его, а значит, у Ги есть теперь право поступить так же. Он вдруг почувствовал, что ненавидит герцога, но теперь он знал, как действовать. Недаром он целый год прослужил у Роберта и писцом, и конюшим, и посланником. Ему ведомо то, что Роберт скрывает ото всех: кто такая на самом деле Эмма из Байе, ибо не один герцог имеет право крови на эту девушку, плод союза Робертинов и Каролингов. Есть еще и венценосец Карл, прозванный Простоватым, брат матери Эммы – Теодоры.

Ги сцепил зубы. План сложился окончательно. Выждав, пока отряд минует глубокую тень франкской дозорной башни, он свернул на проселочную дорогу и затерялся в сгущающемся сумраке.

Дорога к старой столице Каролингов Лаону – древнему кельтскому Лаудунуму – являла собой картину упадка всей каролингской эпохи. Разрушенная дождевыми потоками и зимними стужами, она не чинилась со времен Карла Великого, и местами известняковые плиты поглотила болотистая почва. Если бы не старые, еще римские, подорожные камни, ничто бы не напоминало о том, что некогда здесь пролегал один из наиболее оживленных путей. Зато добротные усадьбы вавассоров Каролингов с частоколами, рвами и бревенчатыми вышками попадались через каждые пару лье. Когда-то их владельцам вменялось в обязанность следить за состоянием тракта, но по мере того, как пожалованные за службу бенефиции превращались в наследственные аллоды, они стали считать проходящий через их земли участок дороги своей собственностью. Это повлекло глубокие изменения, поскольку принято было считать все упавшее на ухабах с повозок собственностью землевладельца, а уж если колесо соскакивало с оси и повозка касалась земли, то и сама она, и поклажа тотчас переходили в пользование алчных придорожных феодалов. Помимо этого, новые владельцы земель требовали, чтобы каждый из проезжающих уплатил пошлину за право пользования их участком дороги. Оттого-то, когда Ги, наконец, увидел издали стены Лаона, кошелек его совсем отощал, и он неоднократно пожалел, что, поддавшись порыву, отправился в путь налегке.

День занимался хмурый и дождливый, очертания города терялись в водянистой дымке. Дорога, минуя полегшее от дождей поле ржи, сворачивала к бревенчатым городским стенам, над которыми на высоких шестах с перекладинами, издали напоминавшими кресты, темнели отрубленные головы – знак королевского правосудия, а равно и отголосок кельтских времен, когда забальзамированная голова считалась первостепенным боевым трофеем и зачастую служила украшением жилищ воинов.

Когда Ги миновал по подъемному мосту ров и въехал в распахнутые ворота, его тотчас окружили знакомые запахи: дым очагов, смрад навозных куч, ароматы стряпни, смешанные с испарениями толпы. Теснота за городскими стенами была невероятная – хотя Лаон не имел надежных каменных стен, как соборный Тур или Париж, мало кто рисковал селиться за пределами городских укреплений. Каждая пядь земли была занята: не часовней – так лотком с товарами, не лачугой – так бочкой с водой. Улочки были узки, не шире, чем для одной повозки, а некоторые представляли собой сумрачные щели, где и двоим пешим тяжело было разминуться. Дома стояли, вплотную прижавшись друг к другу, как озябшие нищие. Каменными были только храмовые постройки, остальные же строения сооружались из глины пополам с соломой и щебнем, укрепленной брусьями и обломками досок. Лестницы располагались снаружи, а верхние этажи выступали на добрый локоть над первыми, ибо строители норовили хотя бы там захватить место, которое отнимала у них мостовая. Ехавшему верхом Ги поминутно приходилось склонять голову, чтобы не задеть за один из подобных выступов. Конь ступал медленно, испуганно фыркая и кося глазом на шумную уличную толчею. То и дело раздавались крики зазывал, лаяли псы, бранились торговки, ревел осел, пели петухи в закутках под лестницами. Копыта коня по бабки увязали в зловонной грязи. Всаднику приходилось часто останавливаться и прижиматься к стене, когда дорогу загораживала повозка, запряженная медлительными волами, или пышные носилки королевского сановника. Однако чаще дорогу уступали именно ему, ибо воин, имеющий коня и кольчугу, повсеместно считался господином. Ему униженно кланялись, нищие тянули черные ладони, клянча милостыню, уличные девки зазывно улыбались и окликали его, суля все услады рая, а хозяева постоялых дворов приглашали завернуть к ним, предлагая мягкий тюфяк и сытную трапезу. Ги, однако, не обращал на них никакого внимания. Во-первых, у него было неотложное дело к королю, а во-вторых, у него почти не было денег. В том, что без денег в королевском городе трудно чего-либо достичь, он убедился, когда, миновав рыночную площадь у дворцовой ограды, оказался перед аркой ворот и выложил денарий только за разрешение проникнуть на территорию дворца.