Ее стихи надолго остаются в памяти, их легко вспомнить. Я пытаюсь поговорить об этом с Туве. Говорю, что хорошая поэзия всегда подлинна и где-то внутри себя понимаешь, что это правда. Но она лишь мотает головой и говорит, что не понимает, что за чушь я несу. И что я сам тоже вряд ли понимаю.

— Прекрати, Кимме, — говорит она капризным тоном, который ей совсем не идет.

Мы идем молча. Солнце светит резко, колюче. Я почти чувствую, как между нами пролегает бездна. Мы больше не те, какими были десять минут назад или ночью, когда токовали глухари. Мы идем и размышляем над этим. Во всяком случае, я размышляю. А она? Не знаю. Наверное, она думает, что я какой-то поэт-дурачок. Наверное, в ее личном пространстве нет места для меня. Скорее всего, это так, иначе почему она ведет себя так, словно не которых событий никогда не было?

Туве останавливается у края болота и достает из кар мала куртки лекарство от мигрени.

— Подожди, — говорит она.

Опустившись на колени, она зачерпывает горстью воды, сует в рот две таблетки, разжевывает и запивает Морщится.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

Она не отвечает, а разжевывает еще две таблетки Поднимается и встряхивает упаковку. Там пусто.

— Разве можно принимать так много? — спрашиваю я.

— Нужно.

— Это из-за солнца?

— Не знаю.

Я смотрю на Туве. Она массирует кончиками пальцев левый глаз.

— У тебя болит глаз?

— Нет, не то чтобы болит. Словно под кожей полно муравьев, и они ползают там. Обычно после этого начинает болеть голова.

— Надеюсь, таблетки помогут, — говорю я.

Не знаю, сколько мы уже идем. Мы тщательно проверяли, в правильном ли направлении двигаемся. На запад, как думали мы. Мы старались придерживаться выбранного курса. Думаю, мы шли уже пару часов. Но вскоре я понимаю, что мы ошиблись. Мы пропустили конец дороги.

Местность становится незнакомой.

Лес меняет свой характер. Становится гуще, запущеннее, влажнее. Двигаться вперед все труднее и труднее. Мы промокли, пробираясь через хлеставшие нас сырые ветви.

Солнце скрывается за темной тучей. Апрельская погода сменяется привычным суровым ненастьем, снова настает зима. Холодный ветер что-то шепчет нам, встречные порывы леденят лицо.

Все это время мы не слышим ни звука. Ни птицы, ни зверя. Ни свиста Филипа, ни его крика. В лесу тихо, словно все живое, кроме нас двоих, исчезло. Остались только Туве и Ким.

Я думаю о моей любимой, о Туве. О нетерпеливой, нарушающей закон Туве.

Однажды после обеда, еще зимой, я увидел тебя в магазине. Ты стояла у полки с конфетами и перебирала пакетики с жевательным мармеладом. Один пакетик ты спрятала под куртку, затем еще один, и еще. Ты не замечала того парня, который стоял в другом конце прохода и смотрел на тебя, притворившись, что читает журнал. Ты шла дальше. Затем я увидел тебя у кассы. У стойки с компакт-дисками. Ты стояла перед ней. Мне не было видно, что ты делала. Но я считал диски, которые твои пальцы ловко выхватывали с полки: один, два, три… Затем ты заметила меня и бросила на меня небрежный взгляд. «Берегись, Туве! Он увидел тебя!» — пытался я предупредить тебя взглядом. Но ты не поняла. Тогда мы еще не умели читать по глазам друг друга. Ты продолжала прятать диски: четыре, пять, шесть. И вот уже коробка пуста. Я пошел за тобой. Встал у тебя за спиной, пока ты оплачивала молоко, две банки пива и упаковку с фаршем.

Я проводил тебя до дверей. Потому что знал, что он догонит тебя. Я услышал шаги за спиной. Понял, что это он. Тот парень, что заметил тебя. В тот момент, когда он проходил мимо меня, я закричал: «Туве! Беги!»

Твой взгляд, словно пламя свечи у раскрытого окна метнулся в мою сторону. Ты бросилась бежать и скрылась за углом. Я пошел как можно быстрее в противоположную сторону, потому что услышал, как парень крикнул: «Эй ты, вернись!» Я понял, что он кричал мне, ведь ты была уже далеко. Я тоже побежал. Не знаю, была ли в этом необходимость. Я сделал это ради тебя, Туве. Чтобы парень не смог расспросить меня о тебе.

— В чем дело, Кимме?

— Ни в чем, — отвечаю я. — Иду и размышляю кое о чем.

— Мы заблудились.

— Я знаю.

— Вместо того чтобы размышлять, ты бы лучше что-нибудь сделал.

— Я думал о тебе.

— Черт побери, Кимме, хватит!

— Ладно. Что нам делать?

— Не знаю. Скоро стемнеет.

— Уже?

— Сейчас около пяти.

— Я проголодался.

— Нужно разбить лагерь.

И тут по притихшему лесу разносится странный звук.

Он звучит так неожиданно, что мы оба подпрыгиваем.

Останавливаемся и прислушиваемся. Держимся за руки.

Интересно, не ослышался ли я. Похоже на протяжный лай. Почти на вой. Может, это Рони? Вдруг Криз все же пришла? Или это не собака?

— Похоже на волка, — тихо говорю я.

Туве стоит и молчит.

— Скорее всего, это собака, — наконец говорит она.

Мы стоим тихо и долго ждем нового звука, нового протяжного лая. Мне кажется, я слышу, как бьется сердце Туве. Но больше никто не лает. Голый лес онемел. Деревья безмолвствуют.

— Нужно найти укрытие, — говорит Туве. — Иначе еще сильнее заблудимся.

Поблизости стоит ель. Мы залезаем под длинные раскидистые лапы. Ветви образуют зеленую крышу над нашими головами. Под ними — сухое пространство. Мы садимся и прижимаемся друг к другу. Я хочу обнять Туве, поцеловать ее здесь, в нашем усыпанном хвоей доме, но я весь вымок, и она, недовольно встряхнувшись, отодвигается от меня. Мы сидим и смотрим, как падают снежные хлопья, похожие на птичий пух.

— Мне нравится снег, — говорю я. — Он успокаивает. Все становится таким мягким, спокойным, мирным. Дома я могу стоять у окна и часами любоваться снегопадом.

Я смотрю на Туве. Вижу, что она не слушает.

— Боже мой, что ты несешь! Я ненавижу снег.

Мне трудно заснуть. Я замерз. При малейшем шорохе я замираю, хотя знаю, что это просто Туве шевельнула ногой или рукой.

Предполагаю, что сейчас должно быть шесть-восемь часов вечера. Кристин и Джим уже ужинают.

По дыханию Туве я определяю, что она не спит. Интересно, замерзла ли она так же сильно, как я?

Я сползаю в полусидящую позу.

Я рассказываю Туве о том, как Джим устроился в Швеции. Сначала он работал на бумажной фабрике, а по вечерам изучал шведский язык. Затем он уволился и все свободное время посвятил учебе. Литературоведение и скандинавские языки. Джим решил стать шведом, чтобы начать новую жизнь и попытаться забыть о старой.

Позже он поступил в педагогический институт в Мальмё. Спустя несколько лет он начал преподавать старшеклассникам. Он рассказывал, каково ему было вначале, как непривычен для всех был цветной учитель. И как все старались помочь ему. Поддерживали его. По мнению Джима, в семидесятые все было проще.

Я рассказываю о том, что было до приезда в Швецию, о том, как он год прослужил во Вьетнаме. И как он дезертировал.

Взвод, с которым Джим летал в буш [5], сровнял с землей одну деревню. Погибло несколько сотен человек: женщин, детей, стариков.

Он видел из своего вертолета, как все пылало. Дома, животные, дети. Этого оказалось достаточно. Он отправился в увольнение, домой в Мичиган.

Сейчас Джим больше швед, чем Кристин. А я, скорее всего, наоборот. Я чувствую себя американцем. Иногда я думаю, что мой настоящий дом там, в Мичигане. В другой раз я осознаю, что это не так, что мой дом ни здесь и ни там.

— Должно быть, это ужасно побывать на Вьетнамской войне, — говорит Туве.

Сначала я не отвечаю, но через некоторое время говорю:

— Во Вьетнаме не говорят «Вьетнамская война». Там говорят «Американская война».

Я просыпаюсь оттого, что ель свистит. «Тит-ут, тит-ут, тит-ут…» — звучит над моей головой. «Тит-ут, тит-ут, тит-ут…» Я узнаю большую синицу. Точно так же она поет дома на Астраканвэген. Я протягиваю руку, чтобы обнять Туве, но не нахожу ее. Я открываю глаза и вижу солнечные лучи, пробивающиеся сквозь зеленый потолок из ветвей. Снаружи кто-то ходит. Пахнет дымом. «Это Туве, — думаю я. — Подает дымовой сигнал».