— Филип, что еще произошло? — спрашиваю я и слышу, как взволнован мой голос.

— Пия-Мария права. Нам нужно держаться вместе, — говорит он усталым и изможденным тоном.

— Почему же?

— Потому что мы — друзья. Если кто-то сделал что-нибудь случайно не так, то стучать на него не по-товарищески.

— А как же Кимме? Вам плевать на него? Вы же бросили его на горе одного!

— С Кимме ничего страшного не случилось, — говорит Филип. — Он скоро очухается и догонит нас.

Я слышу по его голосу, что он сам не верит в то, что говорит.

— Что вы сделали, Филип?

Филип отворачивается. Воцаряется тишина. Я щурясь смотрю на Пию-Марию. Она чувствует мой взгляд и тоже отворачивается. Внезапно она поднимается со своего камня, подходит ко мне и кричит:

— Он просто достал нас! Постоянно нарывался! Кто-то должен был поставить его на место, показать что нельзя вести себя так!

— Теперь мы все заодно, — говорит Филип.

Когда правда доходит до меня, земля снова уходит из-под ног. Головокружение и тошнота, как ночью, когда я упала с горы, возвращаются. Лес снова качается, желудок сжимается, я чувствую, что меня сейчас стошнит. Я отворачиваюсь, нагибаюсь и мычу. Но лишь тягучая слизь повисает на губах. Сначала мне кажется, что я неправильно понимаю смысл того, что произошло. Как и вчера ночью, все становится нереальным, словно в фильме, который смотришь и который должен закончиться.

Но фильм уже закончился. Сейчас я трезвая, ну, или почти трезвая. Я могу думать. Я понимаю вещи, о которых больше всего хочется забыть.

Ужас охватывает меня. Несмотря на холод, я начинаю потеть.

«Ты умер, — думаю я. — Ты пролежал на горе один всю ночь и истек кровью. Теперь нам придется держаться вместе. Мы все заодно. Если кто-то проболтается, всем будет плохо. Мы влипнем в жутко неприятную историю».

— Да, нам нужно держаться вместе, — говорю я.

— Черт, никто из нас не хотел, чтобы так получилось. Это полностью его вина. Никто не желал ему зла. Словно он сам хотел, чтобы этим все кончилось.

— Давайте обсудим все потом, — говорит Филип, пытаясь вернуть себе хоть часть своей решительности. — Нам нужно уходить.

Мы продолжаем наш путь. Мы идем довольно быстро. Все хотят скорее оказаться подальше отсюда. Я хочу домой. Кажется, что как только мы вернемся в город, этот кошмарный сон пройдет. Словно это воспоминание нужно оставить в лесу.

К тому времени, как мы находим свои велосипеды под елями, я уже привыкла к новой реальности. Первая паника начинает слабеть. Она заменяется другим, еще более сильным чувством:

«Вдруг ты не умер? Вдруг ты жив, но ранен? Тогда тебе требуется помощь, и как можно скорее».

Я узнаю симптомы начинающегося приступа: муравьи заползают под кромку волос у лица. Все утро они сидели, затаившись, словно ждали, чтобы я оказалась в достаточно ясном рассудке, прежде чем враз накинуться на меня. И вот теперь они набрасывают намою больную голову колючую проволоку, и я чувствую, что мне под кожу залезла не обычная стая муравьев. Целый дьявольский мир обрушивается на мой мозг.

Мне кажется, то, что случилось, окончательно до нас доходит на обратном пути. День довольно солнечный.

По дороге ручейками бежит вода, покрышки оставляют глубокие следы в мягком гравии. Мне трудно вести велосипед без очков, я вынуждена прилагать огромные усилия, чтобы не вихлять по дороге.

Филип как обычно едет первым. Он совсем повесил голову. Шлем сбился на бок. Сейчас он похож на усталого солдата, который возвращается домой с войны.

Сухо барабанит дятел. Мне всегда нравился его стук. Теперь он звучит как автоматная очередь. Впереди поворот, мы заворачиваем и выезжаем на прямую дорогу между двух болот. Над нами с курлыканьем пролетает журавлиная стая, едва не задевая крыльями верхушки деревьев.

Обычно в таких случаях Филип поднимал руку и кричал «Стоп!», мы останавливались и провожали птиц взглядом.

Воспоминания из обычной жизни всплывают в моей памяти и смешиваются с теперешними мыслями. От этого становится еще невыносимее. Я понимаю, что этот солнечный будний день в апреле — необычен. Это последний такой день. Никогда больше наш велокараван не покинет город на рассвете.

Когда же произошла ошибка? Когда все вышло из-под контроля?

Не знаю. Пытаюсь вспомнить, но не могу.

Я слышу, как у меня за спиной шмыгает носом Пия-Мария. Она отстает и едет в пятидесяти метрах от нас. Не знаю, может быть, она делает это нарочно. Я не смею обернуться из страха упасть.

Я устала. Мне страшно. Меня мучает приступ мигрени. Кажется, даже этот проклятый велосипед страдает от головной боли. Я думаю о тебе. Ты лежишь на горе в лесу. Я чувствую, что ты жив. Не знаю, откуда берется эта уверенность. Я просто чувствую. Словно ты пытаешься мысленно связаться со мной.

До дома бабушки осталось всего несколько километров. Мы остановимся там. Мы вынуждены это сделать.

Иначе нельзя.

Туве, любовь моя!

Удивительная, обманчивая моя Туве! Сегодня понедельник, будний день, ты же знаешь, в такие дни часто спрашиваешь себя, неужели это настоящая жизнь, неужели все будет таким серым и тоскливым? Еще этот дождь! К тому же на этой неделе у нас письменный зачет по математике и по обществознанию. Интересно, учителя — нормальные люди? Когда же начнется настоящая жизнь? Помнишь, весной мы лежали на полу дома у Пии-Марии и болтали об этом?

Для меня больше не существует серых и бессмысленных дней. Есть просто дни. Каждый из них чем-нибудь важен, потому что каждый день — это фрагмент мозаики под названием «Моя жизнь». Нет и хороших дней, хотя порой мне кажется, что день без боли был хорошим днем.

Но теперь все позади. Все прошло. Осталась лишь печаль о том, что стало с моей жизнью: тебя нет рядом, и все так чертовски неправильно. Когда вы бросили меня на горе, я думал, что умру. Сначала я лежал и притворялся мертвым, чтобы вы оставили меня в покое. Чтобы вы прекратили меня бить. Но когда вы просто ушли, начался настоящий ад.

Теперь это все в прошлом. Я стараюсь не думать об этом. Остались лишь вопросы. Я так многого не понимаю! Слишком много вопросов.

Помнишь, как все начиналось? Мы говорили о птицах Мы уезжали ради них. Ради жаворонков и канюков. Что же произошло потом? Сейчас я понимаю, что видел только тебя. Но что-то случилось, и мои друзья изменились. Стали другими. И ты тоже, Туве.

Я сижу в «Макдоналдсе» и пишу об этом. Ведь некоторые писатели любят работать в кафе. Например, Карина Рюдберг, если ты знаешь, кто это. Вот и я сижу здесь и пишу тебе и чувствую себя почти писателем, или, во всяком случае, пытаюсь им быть. Хотя, скорее всего, я пытаюсь расставить и записать свои воспоминания в правильном порядке так, чтобы я мог двигаться дальше.

Как бы я хотел, чтобы ты помогла мне в этом.

Но я не знаю, есть ли тебе дело до меня. Может, я был всего лишь парнем, которого ты поцеловала? Или ты считала, что быть с таким, как я, круто? Я заметил, что некоторые девчонки делают так.

Да, между нами пропасть, которую мы, возможно, никогда не преодолеем. И все же я не лгу, когда говорю, что люблю тебя. Никогда в жизни я не забуду то белое воскресенье, когда выпало так много снега, и мы лежали голые среди бумаг на письменном столе Элизабет, и когда чечетка расшиблась об окно веранды и умерла в твоей руке.

Я достаю свою красную зажигалку и поджигаю лист. Бумага вспыхивает, ко мне тут же бежит парень в голубой рубашке с короткими рукавами и в галстуке и спрашивает, какого черта я тут вытворяю. Я отвечаю, что это не его дело, бросаю горящий лист на пол и ухожу. Парень хватает меня за плечо, это приводит меня в бешенство. Я выскальзываю, разворачиваюсь и говорю, что если он еще раз тронет меня хоть пальцем, я выбью ему зубы. Он долго удивленно смотрит на меня и отпускает.